Коварный лед В. X. ван Эмландт Произведение ван Эмландта «Коварный лед» относится к жанру полицейского романа. И это не удивительно — автор прослужил долгие годы в полиции. Неутомимый Ван Хаутем в «Коварном льде» — не частный детектив, не чудак и не сноб, занимающийся разгадкой уголовных «ребусов» из любопытства или ради развлечения, как герои Эдгара По или Конан Дойла, а скромный полицейский, изо дня в день сражающийся со злом за небольшую зарплату. Никаких чудес ловкости и проницательности Ван Хаутем не совершает, если не считать, конечно, чуда честной, систематической и неустанной работы по розыску преступников. Рассудительный, спокойный и уравновешенный Ван Хаутем — это, по замыслу автора, типичный голландец, носитель традиционных национальных качеств, таких, как спокойствие, трудолюбие, трезвость мышления, а также умение работать сообща. В.Х. ван Эмланд Коварный лед Предисловие Популярный жанр детектива давно и успешно существует в нидерландской и бельгийской литературе. Он отличается логичностью, мягкостью и сдержанностью, присущими национальному характеру народов этих стран. Здесь нет головоломок А. Кристи и Конан Дойла, нет головокружительных ситуаций Д.X. Чейза. Но есть свой, особый шарм, который увлекает читателя и дает много познавательного материала. В данный сборник включены детективные романы трех известных авторов: голландца В.X. ван Эмландта «Коварный лед», фламандца А. Беркхофа «Трактир у озера» и голландца А.К. Баантьера «Убийство в купе экспресса» (печатается у нас впервые). Биографии голландских авторов В. X. ван Эмландта и А. К. Баантьера весьма сходны — оба профессиональные полицейские, каждый написал около 30 книг, принадлежащих к той разновидности детективного жанра, которую принято называть «полицейским романом». В. X. ван Эмландт (1899–1955) проработал в полиции большую часть жизни. Когда он начал заниматься литературным трудом, ему не потребовалось выдумывать сюжеты своих романов, их подсказывала ему сама жизнь, его личный опыт. Он превосходно знает будничную жизнь уголовного розыска с ее неудачами и победами и пишет без прикрас, хотя предпочитает дела, закончившиеся блистательными победами полиции. Его герой — следователь, неутомимый Ван Хаутем в «Коварном льде» — не частный детектив, не чудак и не сноб, занимающийся разгадкой уголовных «ребусов» из любопытства или ради развлечения, как герои Эдгара По или Конан Дойла, а скромный полицейский, изо дня в день сражающийся со злом за небольшую зарплату. Никаких чудес ловкости и проницательности Ван Хаутем не совершает, если не считать, конечно, чуда честной, систематической и неустанной работы по розыску преступников. Рассудительный, спокойный и уравновешенный Ван Хаутем — это, по замыслу автора, типичный голландец, носитель традиционных национальных качеств, таких, как спокойствие, трудолюбие, трезвость мышления, а также умение работать сообща. Коллега по работе и перу В. X. ван Эмландта Альберт Корнелис Баантьер родился в 1923 году в семье голландского рыбака в городке Харлинген. В полицию поступил двадцатилетним юношей и проработал в известном Амстердамском полицейском управлении на Вармусстраат 38 лет. Начиная с 1965 года главным героем книг Баантьера становится следователь де Кок, образ которого имеет ряд общих черт с самим автором. Наиболее известными романами Баантьера являются: «Де Кок и смерть клоуна», «Де Кок и мертвый любовник» и другие. Биография фламандского писателя Астера Беркхофа (подлинное имя Луис ван ден Берх) не связана с работой в полиции. Он родился в 1920 году в местечке Райкефорсел (Бельгия) в семье учителей. Мать мечтала, чтобы сын стал священником. Но Астер решительно воспротивился, что привело к длительному конфликту с родителями. В годы второй мировой войны А. Беркхоф был солдатом в составе английских войск. После войны — университет. Журналистская работа. Затем, следуя семейным традициям, Беркхоф становится преподавателем сначала средней школы, а затем профессором Высшей торговой школы, в Антверпене. Литературным творчеством Беркхоф занялся будучи еще студентом. Начал с детских книг, приключенческих и детективных романов, рассказов о сельской жизни. Его первые произведения носили развлекательный характер. Но уже тогда проявилось его умение откликаться на злободневные вопросы. В начале шестидесятых годов Беркхоф выпустил ряд интересных романов, в которых затронул острые социальные проблемы. Это явилось определенной сенсацией в литературной жизни Бельгии. Увлечение социальной тематикой возникло у Беркхофа не случайно. Оно явилось следствием его наблюдений и выводов во время путешествий по Северной Африке, Мексике, Индии, где он повседневно сталкивался с голодом, нищетой и неравенством. Особенно сильно его поразила Индия. За внешним благополучием, красивыми дворцами и роскошью богачей он обнаружил вопиющую нищету, которая буквально потрясла его. «Такая прекрасная страна и такой скандал», — писал он потом в одном из своих репортажей. В не меньшей степени поразила Беркхофа и покорность индийских бедняков, которая покоилась на таких религиозных догмах как непротивление злу, вера в загробную жизнь и что неимущие обязательно попадут в рай. Беркхоф крайне возмутился этой ложью и, вернувшись домой, написал три романа: «Дневник миссионера» (1962 г.), «Конец всему» (1965 г.) и «Разгневанный Христос» (1965 г.), в которых показал трагические последствия суеверий. В 1972 году вышел в свет роман Беркхофа «Дом мамы Пондо», где описывается положение африканского населения, оказавшегося под гнетом расизма. Этот роман, богатый по своему познавательному и политическому значению, — переведен на русский язык и дважды публиковался в наших журналах и издательстве «Художественная литература». В последние годы Астером Беркхофом был выпущен еще ряд романов. В их числе: «Когда мы все были вместе», «Мой дом вдали», «Жизнь под солнцем и Аманда», «Кровавая месть», «Патриция», «Малдито», «Человек в центре» и «Аманда Горрес». Редакционно-издательское объединение «Ветеран МП» готовит к печати второй сборник нидерландского и бельгийского детектива, в который войдут три романа: А. Беркхофа «Девушка из Бурже» (печатается впервые), А. К. Баантьера «Де Кок расследует» (печатается впервые) и А. Лоуренс-Коопа «Главный свидетель — кошка». В. Федоровский В.Х. ван Эмланд Коварный лед Едва комиссар Ван Хаутем углубился в утреннюю почту и рапорты ночных дежурных, как в кабинет неожиданно ворвался практикант-юрист Эверт Ван Хохфелдт и отвлек его от этого занятия. — Доброе утро, менеер Ван Хаутем! У вас не найдется для меня свободной минутки? — Какие-нибудь неприятности? Возбуждение молодого юриста и поспешность, с которой он влетел в святая святых — кабинет своего шефа, — заставили комиссара поднять голову. — К счастью, нет! Но думаю, я напал на след крупного преступления. Вы знаете… — А нельзя подождать пять минут, пока я разберу почту? — Внимательные серые глаза, на мгновение задержавшись на взволнованном лице юриста, вновь обратились к бумагам. Разочарованный, Эверт присел около письменного стола, новость жгла его; право, принеся такое потрясающее известие, он надеялся на большее внимание. Уже десять месяцев он состоял внештатным практикантом при Центральном полицейском управлении, рассчитывая, что участие в практической работе позволит ему углубить познания в области криминалистики. Определил сюда новоиспеченного юриста его влиятельный отец, в прошлом министр. В Нидерландах Эверт вряд ли смог бы найти лучшего наставника, чем доброжелательный Ван Хаутем, который с первого же дня обращался с молодым человеком так же, как и со всеми своими агентами, и постоянно посылал его на задания — то со Старингом, то с Дейкемой, двумя своими ближайшими помощниками, которые имели большой опыт и знали все тонкости сыскного дела как свои пять пальцев. И вот сегодня случай пожелал, чтобы он, приемыш уголовной полиции, этакий мальчик на побегушках, вдруг принес на Эландсграхт[1 - Улица в Амстердаме, где находится Центральное полицейское управление.] материал, обещавший массу интересных неожиданностей. А шеф, вместо того чтобы благожелательно выслушать да похвалить, отчитывает его за недисциплинированность! С нетерпением наблюдал Эверт, как хладнокровный Ван Хаутем спокойно делал пометки на письмах и рапортах. Он вздохнул облегченно, только когда комиссар наконец отодвинул в сторону стопку документов и поудобней устроился в кресле. — Ну, Эверт, слушаю! — Сегодня утром, когда я завтракал, ко мне вдруг ввалился, взволнованный, мой бывший однокурсник, некто Терборг, и рассказал невероятную историю… Пальцы Ван Хаутема механически прочищали его неизменную трубку, но светлые спокойные глаза были устремлены на Хохфелдта, по которому было ясно видно, что он взволнован ничуть не меньше Терборга. — Он младший компаньон одной из адвокатских контор здесь в городе и уже много лет живет в старинном семейном пансионе на Регюлирсграхт. Комната у него выходит в сад, но он с самого начала договорился с Фидлером, содержателем пансиона, что, как только освободится номер в бельэтаже окнами на улицу — четвертый номер, — он сразу же переедет туда. И вот вчера утром — первого декабря — приходит к нему Фидлер и говорит, что швед из четвертого номера внезапно уехал к себе на родину. Если Терборг не передумал, то может сегодня же перебраться. Так как мой знакомый должен был идти в контору, он быстренько собрал мелкие вещи в чемодан и договорился с Фидлером, что в течение дня прислуга перенесет его пожитки в четвертый номер. Вечером, в полшестого, вернувшись домой, он нашел свое новое жилище в полном порядке. Вот тут-то и начинается приключение… Эверт облокотился на письменный стол и испытующе смотрел на шефа, чтобы не упустить, какое впечатление произведет его сенсационная новость на невозмутимого комиссара. — Слушайте внимательно! Когда Терборг вошел в свою новую обитель и поздравил себя с удачей, взгляд его упал на плоский белый пакетик, лежавший на столе под лампой. Сверху был напечатан адрес табачного магазина, а в уголке карандашом написано: «Четвертый номер». Похоже, кто-то прислал ему коробку сигар. Но Терборг не курит и сигар не заказывал. Он хотел было уже позвать слугу и сказать, что произошла ошибка, но передумал, решив сперва посмотреть, что же в пакетике. Осторожно снял резинку, развернул бумагу и увидел металлическую коробку с этикеткой известной табачной фирмы. Она не была заклеена бандеролью, и Терборг открыл ее. Угадайте, что он там нашел? — Фамильные драгоценности короля Фарука. Когда коллеги шутки ради подсовывали Ван Хаутему загадки, он охотно принимал вызов и за словом в карман не лез. Ван Хохфелдт вынул из кармана пиджака белый пакетик и протянул его шефу. — Посмотрите сами… Комиссар не спеша прочел адрес магазина, развернул бумагу и поднял крышку. Затем осторожно убрал слой белой ваты, обрезанный точно по размерам коробки и закрывавший ее содержимое. Неяркое декабрьское солнце, едва поднявшееся над крышами, бросало на стол Ван Хаутема широкий косой луч. Свет упал прямо на открытую коробку и высек ослепительный сноп многоцветных искристых огней из сорока восьми довольно крупных бриллиантов. Как солдаты в безупречном строю, четырьмя рядами по двенадцати штук, расположились они на слое ваты. Все приблизительно одинаковой величины и огранки. — Значит, все-таки фамильные драгоценности! — чуть слышно пробормотал невозмутимый Ван Хаутем. Едва сверкающие камни открылись взору, как что-то сразу, точно по мановению волшебной палочки, изменилось в холодной, трезвой атмосфере служебного полицейского кабинета: буйная игра многоцветных вспышек ошеломляла, парализовала волю, казалось, она несла с собой ароматы торжественно освещенных зал и праздничной толпы в вечерних туалетах. Гипноз богатства давно был знаком Ван Хаутему, еще по прежним делам, когда, обнаружив тайник с добычей какого-нибудь крупного ограбления, он замечал, как присутствующие внезапно подавленно умолкали при виде драгоценностей. Да, у этих блестящих штучек много чего на совести! Много несчастий принесли они, возбуждая алчность в женщинах, падких на украшения, и неодолимо притягивая к себе всяких мошенников… Пока он с грустью предавался этим размышлениям, дверь отворилась, и вошел его ближайший помощник Старинг. Еще с порога он уловил обаяние роскошной жизни, излучаемое бриллиантами, и слова утреннего приветствия замерли у него на губах. С комической гримасой он вскинул темные брови и на цыпочках подкрался ближе, чтобы в свою очередь попасть во власть искрящегося пламени. Ван Хаутем не смог бы себе объяснить, отчего ему вдруг стало неприятно, что его помощник, человек трезвого ума, казалось, поддался очарованию бриллиантов. Слегка брюзгливо он заметил: — Биллем, ты что, никогда не видал, как блестит «лед»? Старинг добродушно улыбнулся комиссару, с которым давно был на дружеской ноге. — Да, но лед-то коварный! Я мог бы назвать вам, менеер Ван Хаутем, десятка два надежных, честных парней, которые, однако, согласились бы отсидеть десять лет в одиночке, только бы погреть на нем руки. Ничего не поделаешь, человек слаб, вот и я, пожалуй, побоялся бы оказаться в таком положении, когда достаточно только протянуть руку, чтобы одним махом хапнуть столько, сколько за всю жизнь не заработаешь. Помощник комиссара придвинул себе стул и иронически взглянул на Ван Хохфелдта: опытный сыщик, он тотчас уловил связь между драгоценностями на столе и практикантом, который за полчаса до этого поспешно пробежал в кабинет начальника. — Вы что же, наконец применили свои теоретические познания на практике? — спросил он Эверта. — Ограбили оптового торговца бриллиантами? А теперь пришли поделиться добычей с коллегами? Ван Хохфелдт, смеясь, покачал головой. — Повтори-ка Старингу все сначала, — сказал Ван Хаутем, осматривая камни в карманную лупу. — Если эти блестящие штучки те самые, о которых я думаю, нам предстоят горячие деньки, — задумчиво добавил он. Старинг внимательно выслушал повесть молодого юриста. Когда тот замолчал, комиссар убрал лупу и попросил Старинга достать из шкафа перечень крупных ограблений, совершенных прошлой весной в Южной Франции. Помощник вскочил и энергично ударил кулаком правой руки о ладонь левой. — Ну конечно! Ограбление на Ривьере! Неужели все-таки напали на след? Он быстро нашел в шкафу розыскные бюллетени французской уголовной полиции и положил их перед комиссаром. Ван Хаутем внимательно следил пальцем по перечню то задерживаясь, то опять отрицательно покачивая головой. Наконец он как будто бы нашел, что искал. Не отрывая глаз от бумаги, он снял телефонную трубку и велел соединить себя с Бернстейном, ювелиром, которого в подобных случаях привлекали в качестве эксперта. — Подождем, что скажет Бернстейн, — заметил он, попросив эксперта прийти на Эландсграхт, — но я совершенно уверен, что бриллианты взяты из похищенной в Ницце тиары индийской магарани[2 - Титул супруги индийского князя (магараджи).]. Если это верно, то в наши руки попала лишь мизерная часть колоссальных ценностей, похищенных в один и тот же день из сейфов нескольких отелей на Ривьере во время прошлого масленичного карнавала. Капля в море, конечно, но вместе с тем первый сигнал, что грабители, до сих пор невероятно ловко скрывавшие свою добычу от французской полиции, зашевелились… Ну, Эверт, давай… Послушаем, что было дальше! — Терборг буквально окаменел, увидев, что лежало в коробке. — Ван Хохфелдт, убедившись в важности доставленных сведений и в неослабном внимании слушателей, продолжал свое повествование уже не так торопливо, как вначале. — Он не из самых сообразительных, но ведет уголовные дела и поэтому понял, что если открыть собственную контору на средства от продажи сомнительных бриллиантов, то это дельце будет дурно пахнуть. Но прежде всего надо спросить слугу, не он ли получил пакетик, и если да, то когда и от кого. Терборг аккуратно завернул коробку и позвал слугу. Тот объяснил, что в полдень у дверей позвонила солидная пожилая дама. На ней было дорогое меховое манто, и при ходьбе она опиралась на трость с серебряным набалдашником. Когда Бас — так зовут слугу — открыл дверь, она вручила ему пакетик и сказала: «Это небольшой сюрприз для менеера из четвертого номера. Будьте любезны, передайте ему». Слуга не нашел в этом ничего странного. Жильцам пансиона каждый день что-нибудь передавали. Поэтому он ответил, что все будет в порядке, и дама удалилась, опираясь на свою трость. Он подумал, что это мать Терборга — его родители живут в Амерсфорте — выбралась на денек в Амстердам и принесла сыну подарок к Николину дню[3 - Зимний праздник (6 декабря), когда святой Николай — персонаж, соответствующий нашему Деду Морозу, — приносит детям подарки. Праздник сопровождается маскарадными шествиями.]. Терборг немного успокоился и, заметив, что Бас уже посматривает на него с подозрением и, как видно, начинает сомневаться в том, что пакетик предназначался именно ему, отослал слугу, поблагодарив за разъяснения. Выходит, по какому-то недоразумению он сделался обладателем чужой собственности. Если бы он тотчас же пошел в ближайший полицейский участок и заявил о происшествии, он бы разом избавил себя от мучительных раздумий и забот. Но его жизнь небогата яркими впечатлениями, и он вообразил, что этот случай дает ему великолепный шанс блеснуть своим талантом сыщика. Совершенно очевидно, что бриллианты предназначались уехавшему утром прежнему жильцу четвертого номера, и Терборг решил написать ему письмо с просьбой сообщить, так ли это. Оказалось, Фидлер записал адрес отбывшего постояльца — некоего Фрюкберга: отель в Стокгольме. Терборг бодро принялся за письмо, но чем дальше, тем больше сомневался в правильности своего начинания. Вполне возможно, Фрюкберг — хотя он и производил впечатление порядочного человека — был замешан в укрывательстве краденого. Ведь не каждый день так вот запросто, на ступеньках подъезда и без расписки, слугам передают партии бриллиантов. Терборг, конечно, должен вести себя со шведом так, будто знать не знает, что находится в коробке, тогда Фрюкберг не почует опасности. Короче говоря, весь вчерашний вечер Терборг потратил на составление различных посланий, которые одно за другим отправлялись в мусорную корзинку, потому что он не имел понятия, как взяться за это дело. Только собираясь уже лечь спать, он сообразил в конце концов, в какое двусмысленное положение попал. Он не сказал слуге, что пакетик этот не для него, не сообщил Фидлеру, что получил бриллианты. Войди сейчас посторонний человек и найди в комнате эту злосчастную коробку, у него, несомненно, возникнет впечатление, что сам Терборг по уши увяз в некой сомнительной афере. Он всю ночь глаз не сомкнул и решил на следующий день, с утра, спросить совета у своего старшего компаньона. Но по некотором размышлении отверг и этот план. Без особого труда можно было догадаться, что именно ответит старший пайщик. И прямиком в полицию теперь не пойдешь. Уже самый факт, что он не сделал этого немедленно, наверняка вызовет подозрения. Тут он и вспомнил, что когда-то мы сидели в одной аудитории и что я теперь работаю в уголовной полиции. Этому мы и обязаны тем, что утром, во время завтрака, он ворвался ко мне и стал умолять помочь ему избавиться от сомнительного подарка. Я решил, что лучше всего отнести бриллианты сюда. К этому охотно добавлю: я искренне убежден, что, рассказывая о своем приключении, Терборг говорил правду. Между нами, он слишком бестолков, чтобы совершить преступление… — Гм… — задумчиво хмыкнул Ван Хаутем. — Почему же ты не привел его сюда? С ним надо потолковать. И как можно скорей! — Сегодня с утра он на судебном заседании. Не мог же он не явиться в суд, правда? Но Терборг обещал мне linea recta[4 - Здесь: сразу (лат.)] прийти на Эландсграхт, как только снимет свою адвокатскую мантию. Часов в двенадцать. Доложили о приходе Бернстейна. Комиссар усадил его в кресло и передал ему открытую коробку. Некоторое время эксперт оценивающим взглядом скользил по камням и наконец сказал: — Чудесные экземпляры, менеер Ван Хаутем! Откуда они? — Это мы надеемся узнать с вашей помощью, Бернстейн. Чем скорей вы составите оценочную ведомость, тем скорей я буду знать, с чем мы имеем дело. Ювелир отрегулировал свои весы, тщательно протер лупу и приступил к работе. — Биллем, позови Мертенса. — Ван Хаутем снова углубился в бюллетень французской полиции. — Не думаю, чтобы на бумаге и коробке остались ясные отпечатки пальцев, но пренебрегать этим не следует. Пусть явится также капрал Трёрнит. Он должен немедленно выехать на место. Когда через несколько минут явился полицейский капрал, комиссар приказал ему отправиться на Регюлирсграхт и незаметно установить наблюдение за пансионом Фидлера. — Действуй по обстановке, Трёрнит. Дело вот в чем. Вчера хорошо одетая пожилая дама — меховое манто, седые волосы, ходит с трудом, опираясь на трость с серебряным набалдашником, — передала в пансион Фидлера небольшой пакет. Не исключено, что тем временем она — или кто-то другой — пришла к выводу, что было бы целесообразно получить пакетик назад. Будь рядом, если кто- нибудь позвонит у дверей пансиона. Попытайся услышать, не зайдет ли разговор о пакете. Если да, подожди, когда посетитель соберется уходить, задержи его и доставь ко мне. Если спросят, в чем дело, скажи, что я все объясню. Через часок-другой я сам навещу филлера и дам дальнейшие указания. Смотри не подкачай! Спустя полчаса Бернстейн положил перед Ван Хаутемом заключение вместе с открытой коробкой, где на мягком белом ложе покоились сорок восемь сияющих бриллиантов. На камни ювелир наклеил маленькие кусочки бумаги с номерами от 1 до 48. В ведомости были указаны веса и оценочные стоимости. Он повторил свое первое восклицание: — Чудесные экземпляры, менеер Ван Хаутем! — И добавил: — Всю коробочку я бы взял у вас за сто тысяч гульденов. Да еще неплохо бы заработал на перепродаже! Когда эксперт ушел, Ван Хаутем погрузился в чтение тех пунктов бюллетеня французской полиции, которые заранее обвел красным карандашом. На основании экспертизы Бернстейна он пришел к выводу, что его первая догадка была правильной. Эти сорок восемь бриллиантов изъяты из тиары, которую носила в Ницце индийская магарани. Правда, всего в тиаре было девяносто шесть камней одинаковой величины и огранки, но это пока ничего не значило. Возможно, преступники решили проверить, безопасна ли пересылка, как говорится разведать путь, и поэтому послали только часть награбленного. Таково было одно предположение, но могли быть и другие. Рассматривать их все на этой стадии расследования было преждевременно и бесполезно. Ограбления на Ривьере вошли в историю краж ювелирных изделий как настоящая легенда. Шайка, состоявшая по многим признакам сплошь из гроссмейстеров воровской профессии, в один вечер нанесла удар одновременно в нескольких местах. По-видимому, грабители заранее тщательно изучили правила хранения драгоценностей в сейфах крупных отелей. Эти правила полностью исключали возможность незаметно взломать сейфы, и воры сразу же отказались от такого традиционного метода. Был разработан чрезвычайно ловкий план, и он имел полный успех. Ван Хаутем даже усмехнулся, перечитывая подробности. Воры приурочили свою операцию к окончанию масленичного карнавала. Пока гостиничные служащие — по двое в каждом отеле — принимали от гостей в специальном помещении футляры и шкатулки с драгоценностями, преступники ждали своего часа. И вот, когда все сданные вещи были уже спрятаны в сейф и оба хранителя собрались уходить, поспешно появилась еще одна элегантно одетая пара. Дальнейшая процедура была очень проста и всюду одинакова. Господин, сопровождающий даму, принес глубочайшие извинения за столь поздний приход и выразил надежду, что его жена все-таки еще успеет сдать свои драгоценности. Служащие, узнав в посетителях гостей, проживающих в этом отеле, не стали возражать и приняли вещи. Один из них отвернулся, чтобы открыть сейф, а чета замешкалась, закуривая сигареты. Как только сейф был открыт, на сцене появились револьверы, и оба хранителя были обезврежены. Все произошло так по-детски просто, что ни в одном из отелей не получилось осечки. Поздний час после утомительного вечера обеспечил полный успех налета: кругом не было ни души и сорвать операцию мог бы разве что заспанный ночной портье. Воры, работавшие парами, сумели без всякого риска быть замеченными скрыться со своей добычей через черный ход. Автомобили, должно быть, стояли наготове, и, когда связанные и усыпленные хлороформом жертвы налета были освобождены, грабителей и след простыл. Вообще-то, французской полиции достались лишь предметы исчезнувших гостей. Первоначально рассчитывали, что под маской богатых туристов скрываются лица, давно известные полиции, однако план преступной операции и меры безопасности были разработаны настолько виртуозно, что эти надежды не оправдались. Поэтому амстердамская находка — хоть она и составляла лишь весьма малую долю похищенных ценностей — по воле случая дала в руки полиции первую улику, на которую можно опереться в дальнейших розысках. Ван Хаутем срочно связался по телефону со своим старым другом Фиделем из французской полиции. Как только француз понял, о чем идет речь, он разразился целым потоком поздравлений вперемежку с громкими одобрительными возгласами. Через некоторое время, справившись со своими эмоциями настолько, чтобы вести вразумительный разговор, Фидель выразил удивление, что след ривьерской добычи обнаружился именно в Амстердаме. — Откровенно говоря, Ван Хаутем, как только появились маломальски твердые подозрения, что преступники вот-вот начнут вывозить драгоценности за пределы страны, мы сразу же организовали поиск — но в совершенно другом направлении. Брюссель, да! Брюссель не противоречил бы нашим данным. Но Амстердам? C'est incroyable![5 - Это невероятно! (франц.)] Ты вполне уверен, что эти бриллианты действительно из тиары магарани? — Да как тебе сказать… Вес камней и характер огранки совпадают с описанием. Не забудь, их только сорок восемь — ровно половина того, что было в тиаре. — Voyez, mon ami[6 - Хорошо, мой друг (франц.)]. Сегодня же вышлю авиапочтой экземпляр материалов наших расследований. Там подробно описаны все наши мероприятия, от которых по сей день нет никакого толку. Не прислать ли в Амстердам парочку ребят вам на подмогу? — Не стоит. Сами справимся, а вас я буду держать в курсе событий. — Прекрасно. A propos, mon cher, се m'sieu Terborgh est un veinard![7 - Кстати, мой друг, этот мсье Терборг просто счастливчик! (франц.)] Ведь tot, кто поможет полиции напасть на след добычи или преступников, получит хорошее вознаграждение. Процентов пятнадцать от стоимости награбленного! Ну, успеха вам в вашем расследовании и мой сердечный привет cette chère madame, votre femme![8 - Вашей милой супруге! (франц.)] Около двенадцати появился Терборг. Комиссар вызвал к себе Ван Хохфелдта, а тот в свою очередь привел Старинга. Показания адвоката во всех основных пунктах совпадали с рассказом практиканта. Когда Терборг замолчал, Ван Хаутем спросил: — Вы с кем-нибудь разговаривали об этом деле, кроме как утром с Ван Хохфелдтом и сейчас с нами? — Ни с кем. Решив спросить совета у Эверта, я понял, что главное теперь — молчать. Конечно, слуга из пансиона филлера знает, что для меня был передан пакетик, но не имеет ни малейшего понятия, что там было. Долгим пытливым взглядом всматривался Ван Хаутем в лицо молодого человека, с сомнением спрашивая себя, выйдет ли из адвоката дельный помощник, полезный в намеченной операции. Знание людей подсказывало ему, что Ван Хохфелдт был не далек от истины, говоря о том, что Терборг несколько туповат. Если дать адвокату особое и, конечно, не вполне безопасное задание попытаться кое-что разузнать о совершенно неизвестном противнике, то не исключена возможность, что в решающую минуту Терборг не справится со своей ролью и безнадежно все запутает. Но Ван Хаутем долго не раздумывал: быка нужно было брать за рога. — Вы сами понимаете, — медленно начал он, — положение ваше весьма своеобразно. Лица, которые при посредничестве пожилой дамы передали вам незначительную долю добычи от целой серии самых изощренных ограблений, безусловно, обнаружили, что совершили ошибку, и думают над тем, как бы ее исправить. Поэтому мы вправе ожидать на Регюлирсграхт новых сюрпризов. Я сейчас объясню вам, как я предполагаю обеспечить вам полную безопасность, но хотел бы вначале несколько уточнить обстановку. Прежде всего: не мог ли слуга, который принял пакет, просто не расслышать номер комнаты? Например, пожилая дама могла попросить его передать пакет в комнату номер три. — Выбросьте это из головы. — Терборг сделал решительно отвергающий жест. — Во-первых, Бас расторопный коренной амстердамец, он работает у Фидлера давным-давно и поручения по доставке покупок всегда выполнял к полному удовольствию жильцов. Он не из тех, кто выслушает краем уха, а потом запихнет вещь наугад, куда попало. И второе: в номере третьем, откуда я как раз перебрался в комнату, освобожденную Фрюкбергом, после меня поселилась дама! Тот, кто принес пакет, ясно сказал: «Для менеера из четвертого номера». Значит, пакет никак не мог предназначаться фройляйн Мигль. — А кто живет, ну, скажем, в номере десятом? Десятый тоже можно спутать с четвертым[9 - По-нидерландски в диалектном произношении «четвертый» и «десятый» могут звучать похоже.]. — Это тоже исключено. Десятый номер — маленькая чердачная каморка, почти чулан. У Фидлера не нашлось свободного номера, чтобы вселить фройляйн Мигль, которая появилась в пансионе только позавчера, поэтому он освободил от вещей десятый номер и поместил ее туда. Мой переезд благополучно устранил эту маленькую неприятность, так как фройляйн смогла сегодня же переселиться в третий номер, а десятый опять стал местом хранения чемоданов и саквояжей. — В котором часу вы сегодня покинули пансион, чтобы рассказать Ван Хохфелдту о случившемся? — Я позавтракал очень рано и уже в полдевятого на такси поехал к Эверту. От него я пошел прямо в контору, потому что в десять должен был выступать в суде. — Позвоните, пожалуйста, к себе в контору и узнайте, не спрашивал ли вас кто- нибудь и не передавали ли чего-нибудь на ваше имя. Оказалось, что ни лично, ни по телефону никто Терборгом не интересовался. Пока молодой человек разговаривал по телефону, проницательные глаза Ван Хаутема всматривались в его пустое, невыразительное лицо. Так всегда и бывает! Из кожи вон лезешь, выполняя важнейшее задание, четко намечаешь весь ход операции, которая позволит загнать противника в ловушку, и вот оказывается, что на главную роль судьба назначила самую что ни на есть серенькую посредственность, менее всего пригодную для участия в опасном деле. Ребенку понятно, что Терборг, невольно оказавшийся обладателем драгоценной посылки с крадеными бриллиантами, в самое ближайшее время, подобно мощному электромагниту, начнет притягивать к себе банду, которая по оплошности одного из своих членов не только потерпела некоторые убытки, но еще и выдала секрет, что переброска награбленного пойдет через Амстердам. Комиссар тихонько вздохнул. Выбора нет, надо попытаться. — Едва ли такому человеку, как вы, который в силу своей профессии соприкасается с уголовными делами, — начал Ван Хаутем нарочито безразличным тоном, — нужно объяснять, что вчера, получив и развернув пакет и не явившись немедленно к нам, вы тем самым сунули палку в осиное гнездо… — Не понимаю, какая разница! — перебил его Терборг. — Я тут ни при чем, уважаемый, и теперь, когда бриллианты у вас, мое дело сторона. Я добровольно передал их вам, и все! Ван Хохфелдт и Старинг нахмурились. Конечно, нельзя ожидать, чтобы каждый гражданин согласился поработать полицейским, но такая позиция Терборга показалась им непонятной — ведь он был адвокатом! Комиссар слегка наклонился вперед и терпеливо продолжал: — Погодите, менеер Терборг, позвольте мне сначала объяснить, что же, по всей видимости, случилось. Совершенно очевидно, что в ваши руки по ошибке попала очень небольшая часть ценностей, похищенных прошлой весной при уникальном ограблении на Ривьере. Вероятно, произошло это вследствие вашего неожиданного переселения в четвертый номер. Должен вам сказать, что французская полиция бросила все свои силы на поиски следов грабителей и их добычи. И заметьте, у французов достаточно весьма толковых агентов, которым стоит только ухватиться за ниточку, и они доведут до конца любой розыск. Но до сих пор все безуспешно! Почему? Потому что, как выяснилось, ограбления были совершены не обычными бандитами-налетчиками; в данном случае французская полиция столкнулась с преступниками чрезвычайно ловкими и хитрыми, которые терпеливо ждут урочного часа, умело скрываясь вместе со своей добычей. Есть все основания предполагать, что воры не станут сбывать награбленное через мелких мошенников и… перекупщиков краденого — слишком уж хорошо эти вещи известны всем полицейским участкам и ювелирам Европы. Во время ограбления они показали себя ловкими и предприимчивыми ребятами, и, разумеется, им вполне по плечу организовать перевозку награбленного в Америку. Видимо, так они и сделают, а для проверки транспортной цепочки выслали пробную посылку. Ваш предшественник по четвертому номеру, вероятно, был одним из звеньев этой цепочки. По непонятным причинам он исчез как раз в тот момент, когда посылка пришла в Амстердам. И пакет к нему не попал. В скором времени шайка узнает, что произошла осечка. Драгоценности общей стоимостью в сто тысяч гульденов попали не в те руки. По сравнению со всей добычей это, верно, не так уж и много; гораздо хуже то, что разорвана созданная с таким трудом контрабандная цепочка. Вы, конечно, понимаете, что шайка не примирится с этим. И наверняка захочет выяснить, что же произошло вчера на Регюлирсграхт, почему в четвертом номере не оказалось посредника и кто именно получил посылку с краденым. Эти господа мигом установят, что слуга в целости и сохранности передал, видимо, только что купленную коробку сигар менееру Терборгу. Напрашивается — по крайней мере, для них — вывод, что менеер Терборг не потрудился отнести необычный сюрприз в полицию, так как вечером, по возвращении домой, он больше никуда не выходил, а о привалившем ему счастье не рассказал ни слуге, ни содержателю пансиона. Воры, которые не знают, что вы спозаранку отправились к Ван Хохфелдту, а потом рассказали обо всем мне, сочтут, что вы с благодарностью приняли неожиданный подарок и нарочно продолжаете делать вид, будто еле-еле сводите концы с концами. Они решат, что бриллианты все еще у вас и что вы держите их про запас, на черный день. Следовательно, можно ожидать, что в самое ближайшее время они попытаются связаться с вами и вернуть себе камешки. Вот на это я и рассчитываю! Как раз тут-то мы их и накроем. Понятно? Терборг в замешательстве посмотрел на комиссара. — Этого еще не хватало! — Он решительно покачал головой. — Не хочу я быть подсадной уткой! Кто знает, что эти парни со мной сделают! Вы говорите: они подумают, что я прикарманил бриллианты, но этого очень легко избежать. Стоит мне поехать сейчас по редакциям газет, подробно рассказать о происшествии и сообщить, что пакетик передан в полицию, и я разом избавлюсь от всех этих неприятностей. — Поверьте, для вас очень важно, несмотря ни на что, согласиться на роль «подсадной утки». Недавно я звонил в Париж инспектору Фиделю из уголовной полиции и рассказал ему о находке; он поздравляет вас с большой удачей, так как тому, кто поможет полиции напасть на след грабителей или их добычи, назначено большое вознаграждение. Фидель говорил о пятнадцати процентах от стоимости похищенного. В данном случае на ваш банковский счет поступит кругленькая сумма в пятнадцать тысяч гульденов. Естественно… при условии, что вы нам поможете! И ни цента, если из ложного страха откажетесь работать с нами. — Вот как… что же вы сразу не сказали! Это меняет дело. Хотя… зачем мне деньги, если меня будут истязать и, может быть, сделают калекой на всю жизнь? — Не забудьте, мы будем рядом! Если вы согласитесь работать с нами, мы, разумеется, будем незаметно вас охранять. Полиция не оставит вас расхлебывать эту кашу в одиночку. Ну как, вы все еще не отказались от намерения сообщить сенсационную новость в газеты? — Если я правильно понял, я должен встретиться с членами банды?… — Слушайте внимательно, менеер Терборг. На людях вы должны вести себя так, словно бриллианты все еще у вас. Думаю, никому пока не известно, что вы советовались с нами, и, когда вы будете уходить отсюда, мы примем меры, чтобы вы ушли незаметно. Что произойдет дальше? С вами установят контакт, вероятно по телефону, и спросят, что вы сделали с пакетом. Ответ напрашивается сам собой. Вам доставили коробку сигар, которых вы не заказывали, и вы будете рады исправить ошибку. А теперь слушайте внимательно! Я спрячу бриллианты в сейф и наполню коробку камешками такого же веса. Упаковку мы полностью восстановим — никто с первого взгляда не заметит, что пакетик уже вскрывали. Вы возьмете его в пансион и положите у себя в комнате на видное место, чтобы он сразу бросался в глаза, — например, на каминную полку, где каждый, кто к вам войдет, тотчас же его увидит. Может быть, по телефону вас попросят передать ошибочно присланный вам пакетик тому, кто отрекомендуется так-то и так-то. Не опасайтесь, щекотливых вопросов не будет, по крайней мере если вы станете разговаривать непринужденным тоном. Зачем им поднимать шум, раз вы готовы вернуть чужую вещь? Ведите разговор как можно естественней и непринужденней, и в назначенное время к вам наверняка явится некто, извинится за доставленные хлопоты и заберет коробку. А уж как мы его задержим, пусть вас не беспокоит. Если вы будете точно следовать нашим указаниям — риска для вас никакого. Можем мы рассчитывать на ваше сотрудничество? — Ну конечно. Тут и думать особенно нечего. Но представьте себе, что они не позвонят, а внезапно ко мне явится верзила и поднесет к носу заряженный пистолет. Что тогда? — Конечно, мы будем охранять вас. Но какой им интерес грозить вам оружием? Вначале обычно пытаются договориться по-хорошему. Если вы сыграете свою роль как следует, то заманите птичку в сети, а там уж наше дело. — И вы гарантируете, что я получу пятнадцать тысяч гульденов? — Юридически я ничего не могу гарантировать. Но не буду же я вас обманывать. Могу только повторить: тому, кто поможет разыскать преступника, назначено вознаграждение. Что же вам еще? — Ну ладно… Давайте пакетик. — Перед самым вашим уходом. И вот еще что. Вы живете у Фидлера уже несколько лет, знаете расположение комнат и знакомы с остальными обитателями пансиона. Вот вам блокнот. Попробуйте нарисовать, как расположены комнаты в доме. Ван Хохфелдт иногда навещал Терборга и немного знал дом. Он сел рядом с адвокатом, который, видимо, толком не представлял себе, как взяться за поручение комиссара. После долгих раздумий и обсуждений на нескольких листках бумаги появились запутанные планы старинного дома, какие строились по берегам каналов в те времена, когда еще не существовало проблемы домашней прислуги и когда не экономили на кубатуре жилых помещений. В передней части дома, выходящей на улицу, — цокольный этаж, бельэтаж, еще два этажа и чердак. Примерно то же и в задней части дома, которая выходит в сад, но только там не чердак, а плоская крыша. Между уличной и садовой частями дома встроена одноэтажная часть; здесь, в цокольном этаже, находится кухня, освещаемая сверху через большую световую шахту. За домом расположен сад. — Я вижу, менеер Терборг, вы занумеровали все комнаты. И кто же там живет? Где живут хозяева пансиона и прислуга? — Начну с того, — начал Терборг тоном школьного учителя, — что все постояльцы пансиона — кроме фройляйн Мигль, которая прибыла позавчера, — живут у Фидлера дольше меня. Люди привыкли к соседству и привычкам друг друга, обслуживают здесь отлично, еда обильная и готовят прекрасно, а хозяева заботятся о нас с примерной добросовестностью. В стенах пансиона царит такой идеальный порядок, что ни один из жильцов никогда не рискнет переехать на другую квартиру: лучше места не найти. Я нахожусь несколько в стороне от общей жизни пансиона, потому что с утра до вечера занят в конторе или в суде, а на уикенд всегда уезжаю к родителям в Амерсфорт. Вечерами я большей частью работаю у себя в комнате или ухожу куда-нибудь. Остальные постояльцы — преимущественно иностранцы — общаются друг с другом много больше. Насколько мне известно, отношения между ними хорошие. Никаких ссор и тому подобного нет. Да, еще… Я живу здесь три года, а все другие, включая Фрюкберга, занимавшего четвертый номер, — гораздо дольше. Кроме новенькой, фройляйн Мигль. Ван Хаутем сдержанно кивнул. Он не рассчитывал на столь обстоятельные показания, но слушал терпеливо, так как подробные сведения о жильцах пансиона и размещении их в доме могли оказаться очень важными для расследования. — В цокольном этаже уличной части дома живут Фидлеры. Муж и жена. Детей у них нет. Я полагаю, — задумчиво продолжал Терборг, — что мой хозяин и его супруга люди с прошлым. Сразу после первой мировой войны они эмигрировали из Австрии. Ведут себя в высшей степени корректно, одеваются с большим вкусом и говорят как коренные амстердамцы. Фидлер рассказывал мне, что купил пансион у своего предшественника в тридцать втором году, а через несколько лет принял нидерландское подданство. Меня нисколько не удивит, если окажется, что они из аристократов. Весьма порядочные люди, но страстные спириты. Раз в месяц они устраивают спиритические сеансы, на которых бывает много народу. Но постояльцам это нисколько не мешает, так как духи как будто бы довольствуются помещениями цокольного этажа. — А персонал? — Трое. Они живут в одиннадцатом, двенадцатом и четырнадцатом номерах на чердаке в передней части дома. Это мне точно известно, потому что там, на чердаке, стоит ящик с моими учебниками, которыми я время от времени пользуюсь. Юфрау Бергер, наш шеф-повар, занимает двенадцатый номер. Первая ее молодость давным-давно миновала, и теперь все ее интересы сосредоточены на кулинарном искусстве. Как она готовит! Затем Бас — слуга, шестидесяти лет; последнее время он частенько намекает, что надеется вскоре отметить сорокалетие своей работы в пансионе. Это и есть человек, который принял пакетик. Живет он в одиннадцатом номере. В номере четырнадцатом живет Лена, фамилии я не знаю. Она следит за постелями, за бельем и прочим. Работает в пансионе тоже давно. Все трое люди спокойные, поведения безукоризненного. — Возьмем теперь первый номер, — сказал Ван Хаутем, взглянув на планы. — Номера первый и второй — двухкомнатный номер в бельэтаже садовой части дома. Испокон веков его занимают супруги Тонелли, итальянцы, у них винный магазин где-то на Амстеле. Он невысокий, очень подвижный человек, к определенным датам поставляет обитателям пансиона по оптовым ценам бутылку-другую кьянти или вермута. Она обходительная, более чем дородная дама, на голову выше его. Порядочные люди, вся их жизнь в торговле, целыми днями хлопочут ради своего дела. Надеюсь, — добавил Терборг, — что не наскучил вам своими пространными рассуждениями. Просто я стараюсь дать наглядную и достоверную картину. — Вы очень наблюдательны, — с легкой иронией заметил Ван Хаутем. — Идем дальше. Номер третий… — Находится на втором этаже в садовой части дома, над апартаментами четы Тонелли. Моя piedàterre[10 - Прежняя квартира (франц.)]. Большая комната с тремя окнами в сад. Зимой немного прохладно, зато летом прекрасно. Фройляйн Мигль, наверное, до смерти довольна, что попала туда. По ее словам, она швейцарка. Я вижу, вы улыбаетесь, но, право, не похоже, что она из наших восточных соседей. Резкий немецкий и раскатистое «р» выдают ее национальность. В общем, не сказать чтобы неприятное явление с белокурой головкой и надменно вздернутым носиком. Ей около тридцати… Ну, вот и вся задняя часть дома, если не считать, что в цокольном этаже под двухкомнатным номером находятся обеденный зал и небольшой неуютный закуток, который мы называем громким словом lounge — гостиная. Обе комнаты выходят на террасу, в сад. Зимой это темные ледники, но летом, когда открыты двери и цветут розы, там совсем неплохо. — Перейдем теперь к уличной части дома… — Пройдя из гостиной по длинному коридору, — невозмутимо продолжал Терборг, — оставляем слева большую кухню, а справа конторку Фидлера. За кухней следует спальня Фидлеров, а за ней, ближе к улице, находится их жилая комната. В ее два окна видны только ноги прохожих. Комната полна акустических сюрпризов. Я так и не понимаю, вызваны ли эти странные отголоски и вздохи уличным шумом или же рассказы о домашнем привидении более обоснованны, чем мы легкомысленно считаем. Над жилой комнатой Фидлеров расположена моя обитель, четвертый номер. До вчерашнего утра там жил Фрюкберг, насколько мне известно, шведский инженер, представитель гётеборгского моторостроительного завода. У него контора где-то в городе. Я разговаривал с ним всего один раз, потому что он не очень общителен. Однако же производит впечатление человека неглупого. Вчера ни свет ни заря он ошеломил Фидлера сообщением, что немедленно, сейчас же, уезжает. Чемоданы он упаковал ночью, и они уже стояли внизу, в передней. Его новый адрес: отель «Сёдермальм» в Стокгольме. Я знаю это потому, что вчера вечером спрашивал у Фидлера, когда хотел писать Фрюкбергу письмо. — Кто живет в пятом номере? — Дан Рулофс, скульптор. Теперь он мой сосед со стороны сада. Весьма пустой и дурно воспитанный человек, натура артистическая и всем известный бонвиван. Его соседство, пожалуй, единственный недостаток четвертого номера. Между нами говоря, он неисправимый весельчак и кутила, домой приходит поздно и время от времени устраивает в своей комнате пирушки с приятелями и приятельницами, фрюкберг жаловался, что Рулофс ему мешает, ведь между номерами имеется большая раздвижная дверь и швед волей-неволей слышал не очень-то высоконравственные разговорчики дам и господ по ту сторону двери. Отныне и меня ждет та же участь. К счастью, вечеринки бывают не каждый день. Мастерская Рулофса находится где-то в северной части города, и, обтесывая свои камни, он не будет мне мешать. Дома он работает только с глиной. Совсем недавно вылепил голову мисс Мейсон. Великолепно! — Кто такая эта мисс Мейсон? — Картинка… или, верней сказать, статуэтка! Но вышедшая явно не из-под резца мастера старой школы. Самоуверенная американка, секретарша одного своего соотечественника, живущего в Амстердаме. Одевается как манекенщица из модного ателье, прическа у нее неправдоподобно золотистого цвета, и, между прочим, как и Рулофс, она душа всех домашних праздников, которые по особым поводам устраиваются в доме Фидлеров. Живет в шестом номере, надо мной, на втором этаже. Следующий номер — седьмой — занимает мсье Ивер, представитель парижской парфюмерной фирмы. Он обеспечивает веселую атмосферу в столовой, потому что всегда оживлен и, кажется, знает наизусть все анекдоты из французских газет. Говорит он на смеси французского с нидерландским, но ухитряется растолковать каждому все подробности якобы случившихся с ним многочисленных амурных приключений. А теперь перейдем к третьему этажу в передней части дома. В номере восьмом, выходящем на канал, живет мистер Эвинг, сухой, педантичный британец, который дает уроки деловой корреспонденции и устной речи в институте иностранных языков. Он говорит по нидерландски, как мы с вами. А может, и лучше, так как имеет филологическое образование и много лет живет в Амстердаме. Молчаливый, замкнутый человек с устоявшимися привычками. Правда, Рулофс, бывало, поддразнивал его: дескать, зачем ему искать развлечений на стороне, когда он у себя на дому дает частные уроки нескольким личным секретаршам. Но это, по-моему, просто болтовня. Эвинг — сама благопристойность, он лишь иногда чуть-чуть усмехается, когда Ивер уж очень разоткровенничается о своих грешках. Наконец, в девятом номере, тоже на третьем этаже передней части дома, живет мефрау Дерксен, пожилая дама, эвакуированная из бывшей Батавии. Жертва войны, которую Фидлер приютил в пансионе за минимальную плату. Во время японской оккупации она потеряла мужа и сына и перебивается на то немногое, что сумела спасти из хаоса войны. Сейчас мефрау Дерксен гостит у своих друзей в Швейцарии. Она уехала неделю назад, и, стало быть, вчера ее здесь уже не было. Лицо Терборга, оживившееся во время рассказа о соседях по пансиону, снова потускнело. — Вот и все, — сказал он довольно уныло. — А между тем уже час, и меня ждут в конторе на совещание. Надеюсь, я больше вам не нужен… Ван Хаутем еще раз подробно повторил свои инструкции и распорядился, чтобы к Терборгу немедленно приставили охрану. — Думаю, если вы до вечера ничего не услышите о преступниках, то позднее они попытаются проникнуть в дом, а именно к вам в четвертый номер. Я, со своей стороны, приму меры, и независимо от того, позвонят вам по телефону или нет, мы будем на страже. Внутреннюю охрану дома я, вероятно, возьму нынче на себя. Увидимся, когда все в доме лягут спать. За завтраком Ван Хаутем в одиночестве, как генерал накануне предстоящего сражения, наметил расстановку своих сил. Ван Хохфелдт свяжется по телефону со стокгольмской полицией и договорится, чтобы, как только Фрюкберг появится в отеле «Сёдермальм», его тут же взяли под наблюдение. Об участии Фрюкберга в перевозке похищенных драгоценностей еще не известно ничего определенного, поэтому задерживать и допрашивать его пока не надо, но при первом же подозрении он должен быть арестован. Старинг с наступлением темноты сменит капрала Трёрнита на Регюлирсграхт и будет следить за уличной стороной дома. Полицейский пост на площади Рембрандта предупрежден, что уголовная полиция проводит операцию на участке вдоль канала, и ночные патрули должны особо следить за сигналами тревоги, которые могут быть поданы в том районе. Тем временем Дейкема, старший коллега Старинга, начнет собирать предварительные сведения обо всех обитателях дома, за исключением Фидлеров. Их Ван Хаутем взял на себя, так как все равно намеревался навестить австрийцев и разведать обстановку в целом. Затем Дейкема должен подготовиться к ночному наблюдению за садовой частью дома. Задания будут уточнены после того, как комиссар осмотрит дом изнутри. Ван Хаутем хорошо знал, куда обратиться, если надо как можно быстрее получить сведения о жителях столицы, поэтому уже через час информация о Фидлерах лежала у него на столе. Подробные данные, собранные властями в 1936 году при рассмотрении ходатайства о натурализации, полностью подтвердили предположение Терборга, что супружеская чета знавала лучшие дни. Настоящее имя владельца пансиона было Эрнст фон Лауфенштайн. Совсем молоденьким офицером этот отпрыск старинного аристократического рода в 1917 году был зачислен в армию тогдашней австро-венгерской монархии. Поражение центральных держав и политическая неразбериха, последовавшая за перемирием, лишили его каких бы то ни было надежд. Обнищание семьи вынудило отставного офицера самому зарабатывать свой хлеб в Вене под вымышленным именем. Став Эрнстом Фидлером, он участвовал в учреждении какого-то банка. Между тем политическая ситуация в стране быстро ухудшалась. Лишь ценой больших потерь Фидлер держался в стороне от интриг и сомнительных предприятий, стремившихся извлечь выгоду из борьбы революции с контрреволюцией. В Вене он встретил бежавшую из Румынии графиню Стурдза, в 1929 году при весьма романтических обстоятельствах женился на ней и покинул родину, чтобы начать новую жизнь в Америке. С тем немногим, что им удалось спасти во время переворота, в начале 1930 года они приехали в Амстердам, где Фидлер случайно встретил своего старого друга, который уговорил его осесть в Нидерландах и обеспечил ему место шефа-распорядителя в одном из крупнейших отелей. Супруги поселились на Регюлирсграхт в пансионе, принадлежавшем их соотечественнику. В 1932 году тот отошел от дел и уступил пансион Фидлеру, который оплатил покупку, прибегнув к закладной. В 1936 году он принял нидерландское подданство. Из других источников комиссару стало известно, что Фидлер неизменно вел себя как примерный гражданин. В годы последней войны его дом служил прибежищем для многих, кто мог спасти свою жизнь, только скрываясь от немцев. Жил он скромно, получал приличный доход от своего превосходно поставленного пансиона и вскоре полностью погасил ипотечную задолженность. Короче говоря, бывший аристократ, судя по всему, прекрасно приспособился к совершенно новым условиям и в его поведении не было ничего предосудительного. По пути на Регюлирсграхт Ван Хаутем обдумывал, как ему вести себя в доме, который играл известную роль в истории с неожиданно раскрытой пересылкой ценностей, награбленных на Ривьере. Он слишком давно занимался следственной работой, чтобы не знать, как часто внешне безупречное поведение служило ширмой для уголовно наказуемых делишек. Конечно, безопасней всего поручить перевозку контрабандных товаров тому, кто пользуется хорошей репутацией. Но, с другой стороны, ничто не указывало на связь между владельцем пансиона и коробкой с бриллиантами, адресованной «менееру из четвертого номера». Элементарная осторожность подсказывала, что нежелательно вводить Фидлера в курс всего дела. Однако ясно и другое: если довериться хозяину, обезопасить Терборга будет значительно легче. Так ничего и не решив, комиссар остановил машину на Кейзерсграхт и пешком свернул на Регюлирсграхт. Там он тотчас заметил капрала Трернита: с сигаретой в зубах, держа руки в карманах, капрал, казалось, внимательно следил за тяжелым несгораемым шкафом, который спускали со второго этажа соседнего с пансионом дома. Сыщик и виду не подал, что они знакомы, и шеф тоже молча прошел мимо. Дверь открыл мужчина лет шестидесяти в куртке и зеленом суконном переднике. С худощавого приветливого лица на посетителя настороженно смотрели смышленые глаза, и Ван Хаутем понял, что его внешность обследована быстро и тщательно. Вполне возможно, что Бас — а это был он — со свойственной каждому истинному амстердамцу смекалкой мигом распознал в госте полицейского. Коротко поклонившись, Бас взял конверт с визитной карточкой, закрыл наружную дверь и попросил Ван Хаутема подождать — менеер Фидлер сейчас выйдет. Комиссар остался в высоком вестибюле, облицованном белым мрамором. Прямо перед ним широкая лестница, устланная темно-красной ковровой дорожкой, вела в бельэтаж, коридор которого терялся в полумраке. Там, в глубине, должно быть, было окно, видимо выходящее в световую шахту, потому что в конце коридора справа освещалась высокая дверь кремового цвета, украшенная золоченым орнаментом в виде листьев. Справа от мраморных перил узенькая лестница уходила вниз под свод коридора в цокольном этаже. Пока Ван Хаутем пытался что-нибудь разглядеть в темноте, под сводом появился стройный, хорошо одетый мужчина с манерами и выправкой офицера отборного полка. У него было приятное, открытое лицо, седина на висках, светлые глаза и усы, коротко подстриженные на военный лад. — Чем могу служить, комиссар? Ван Хаутем наконец определил свою линию поведения. Если хорошее впечатление, с первого же взгляда произведенное на него Фидлером не испортится при дальнейшем знакомстве, то он будет с хозяином пансиона по возможности откровенен. — Я хотел бы поговорить с вами наедине. — В таком случае нам лучше пройти в мою комнату. Пожалуйте за мной. Когда Ван Хаутем обследовал незнакомое место, он всем своим существом напряженно впитывал и анализировал мельчайшие детали окружающей обстановки. Комиссар обладал обостренным чувством пространства, и теперь, когда, пригнувшись и ссутулив широкие плечи, он спускался в цокольный этаж, его вдруг охватило странное, тревожное и неприятное ощущение. Неясная фигура Фидлера, который прошел вперед к двери в правой стене, едва обрисовывалась на фоне слабого света, бледным пятном падавшего на пол чуть дальше по коридору. И на этом пятне судорожно и неуклюже шевелилась странная тень. Хозяин пансиона приглашающим жестом открыл дверь, но комиссар никак не мог отвести глаз от изломанного, дрожащего призрака. У него мелькнула мысль, что, вероятно, лампа, тускло освещавшая коридор, находится в нише и там кто-то работает, бросая причудливую тень на белые мраморные плиты пола. Да, наверно, так и было, и вовсе это не отвратительный силуэт уродливой фигуры, которая в полумраке между зрителем и пятном света на полу исполняет какой-то гротескный танец… Ван Хаутем стряхнул с себя неприятное чувство и прошел мимо Фидлера в низкое помещение, так же как коридор погруженное в сумрак. Через два окна — они начинались на уровне груди и доходили до самого потолка — в комнату лился слабый свет пасмурного декабрьского полудня, да и тот поглощала массивная темная мебель. Все было тусклым и бесцветным, и, когда с высокого резного стула поднялась стройная дама, Ван Хаутему показалось, что перед ним возникло привидение. — Лия, это комиссар Ван Хаутем из уголовной полиции, — произнес холодный голос Фидлера. — Моя жена, менеер Ван Хаутем. Очень низким, спокойным альтом она поздоровалась с посетителем и на хорошем нидерландском языке с едва заметным акцентом спросила: — Вы хотели бы поговорить с мужем наедине, комиссар? — Останьтесь, пожалуйста, мефрау. Нам нечего скрывать от вас. Я хотел только навести некоторые справки. — Могу я предложить вам чашечку чая? — С удовольствием, мефрау, если это вас не затруднит. Ван Хаутем сел к столу, а госпожа Фидлер занялась приготовлением чая. Мало-помалу глаза полицейского привыкли к полумраку. Он окинул взглядом длинную узкую комнату, старинную мебель. И внезапно ему пришло в голову, как прав был Терборг, заметив, что жилая комната хозяина пансиона словно бы наполнена странными отголосками и вздохами. Конечно же, это были шаги прохожих, грохот и колебания почвы от уличного движения. Рассеянным взглядом комиссар проследил за полами серого дождевика и брюками, двигавшимися мимо окна, и сразу удостоверился, что шелестящий шепот шумел в его ушах в такт с проходящими ногами. Нет уж, моя современная квартира в южной части города гораздо приятней, слегка поежившись, подумал он, между тем как госпожа Фидлер поставила перед ним чай, глядя на него в упор своими темными загадочными глазами. Она подошла к двери и включила лампу над столом. Платье ее вспыхнуло терракотой, и все вещи, оказавшиеся в конусе света, для зрения, свыкшегося с полумраком, обозначились до боли резко и отчетливо. Все прочее в комнате осталось туманным и расплывчатым. Хозяйка дома задернула гардины, и от этого уличные звуки доносились теперь до Ван Хаутема еще глуше и искаженнее. Только когда госпожа Фидлер села за стол, он смог хорошенько ее рассмотреть. Красивая статная женщина, снежная белизна волос составляла резкий контраст с черными бровями и глубоко посаженными глазами. Так же как и муж, она была одета со вкусом: на ней было бордовое платье с широкими сборчатыми рукавами. Точь-в-точь средневековая владелица замка, мелькнуло в голове комиссара, оглушенного непонятным душевным состоянием. Машинально он поддерживал с Фидлером легкий разговор, пока усилием воли не подавил в себе непривычные ощущения, сообразив, что пора объяснить цель своего визита. — Здесь у вас, — начал он, овладев собой, — несколько лет проживал некто Фрюкберг, который покинул пансион вчера утром. Со времени его отъезда произошли события, вынуждающие полицию обратить внимание на его деятельность в Амстердаме. Я пришел к вам потому, что убежден: вы можете дать сведения, которые облегчат нашу работу. Я попросил бы вас рассказать своими словами все, что вы о нем знаете. Быстрый взгляд, которым обменялись супруги, не укрылся от комиссара. Прежде чем ответить, Фидлер несколько раз задумчиво кивнул головой. Начал он не слишком уверенно, но мало-помалу его звучный голос обрел твердость и объяснения стали четче. — Фрюкберг появился у нас в сорок девятом году. Точной даты я не помню, но для вас могу навести справки сейчас же. Он приехал, чтобы открыть представительство шведского завода судовых моторов. Предприятие называется «Свеа» и находится в Гётеборге. Фрюкберг снял помещение в доме на Ниувезейдс Форбюрхвал; там расположено еще несколько контор. Это было в начале пятидесятого года. Финансовых затруднений у него, судя по всему, не было. Одевался он всегда хорошо и вовремя оплачивал счет. Но все-таки кое-что выделяло его среди других. Глядя на него, я испытывал не то чтобы опасения, нет, но меня охватывало какое-то необъяснимое чувство. Мне трудно описать, что это было. Скажем так: создавалось впечатление, что он существовал только здесь, в этом доме, а как только выходил за дверь, переставал существовать, терял всякую связь с жизнью. Как бы вам это объяснить? Понимаете, он никогда не получал ни писем, ни телеграмм, ни какой-либо частной корреспонденции. Никто никогда не звонил ему по телефону, никогда его не навещали знакомые. Насколько я знаю, о нем никто никогда не справлялся, не передавал никаких поручений, никаких покупок. Ничего! Все те годы, что он провел здесь, он ни разу не был в отпуске; придя вечером около шести часов домой, он очень редко выходил из дому второй раз, а по воскресным дням вообще не покидал пансиона. Я повторяю: он был спокойным жильцом, участвовал в разговорах и по-немецки, и по-французски, никогда демонстративно не сторонился других. Но, казалось, он тщательно избегал устанавливать какую бы то ни было связь между своей жизнью вне этого дома и тем, что происходило в пансионе. Еще более странно, что в его конторе не было телефона. Нет, этот дом решительно не нравился комиссару. Виной всему, вероятно, была эта комната с неумолчными отголосками уличного шума, которые постоянно обманывали слух. Само собой разумеется, не Фидлеры вызывали ту неприятную угнетенность, поднимавшуюся откуда-то из подсознания Ван Хаутема. Хозяин пансиона честно изо всех сил старался объяснить странное впечатление, которое производил на него Фрюкберг, а статная дама с черными затуманенными глазами внимательно следила за рассказом своего мужа. И все-таки… Ван Хаутем непрерывно ловил себя на том, что в паузах между обдуманными словами Фидлера ему чудятся легкие шаги в коридоре, неясные звуки у двери. Невольно он быстро повернул голову и убедился, что никто не приоткрыл дверь и не подслушивает. — Расскажи комиссару про таинственного прохожего, Эрнст. — Мягкий голос с едва уловимым акцентом внезапно вывел Ван Хаутема из полудремоты, в которую он словно бы погружался. Сделав над собой усилие, он выпустил через нос облачко дыма от превосходной сигары, предложенной ему Фидлером, и попытался убедить себя, что странный аромат, вызвавший у него сонливость, просто самый обыкновенный ладан, который часто жгут в сырых полуподвалах. Лучшего объяснения тому, откуда взялся здесь этот сладковатый, дурманящий запах, он так и не смог подыскать. — Да! — Фидлер наклонился к посетителю. — Летними вечерами мы обычно настежь открываем эти окна, после того как служащие местных контор разойдутся по домам. Около шести — половины седьмого уличное движение замирает. Правда, мы не можем разглядеть, кто идет, потому что нам видны лишь ноги прохожих, разве только сядешь вплотную к окну. В последние дни июля я заметил, что кто-то прохаживается мимо нашего дома. Это был человек в клетчатых plusfours[11 - Брюки гольф (англ.)] ярчайшей расцветки. Подобного типа частенько увидишь в каком-нибудь ревю, в сцене, где выступает комический знаменитый путешественник, но не на нашей тихой Регюлирсграхт. Немного погодя он вернулся — и на сей раз шел очень медленно. Я не придал этому большого значения и продолжал слушать шестичасовой выпуск последних известий. Примерно через неделю я опять увидел эти ноги в клетчатых штанах. Я поманил жену, и мы вместе посмеялись над опереточными брюками. Но внезапно я обратил внимание на то, что и сейчас передавали последние известия. Мне подумалось, что, как и прошлый раз, забавные панталоны вернутся обратно, и захотелось увидеть прохожего целиком. Я подошел вплотную к окну. Действительно, через несколько минут он появился опять — еще молодой человек в фуражке и с большой трубкой в зубах. За свою жизнь я достаточно нагляделся на причудливо разодетых туристов и считаю, что умею в них разбираться; разные мелкие детали позволяют с весьма большой долей вероятности угадать, из какой они страны, даже если не слышно, на каком языке они говорят. Итак, молодой человек из кожи лез, чтобы выглядеть этаким карикатурным англичанином из представления в варьете, но лицо его выдавало: он производил впечатление типичного итальянца. Во всей его внешности было нечто до такой степени наигранное, искусственное, будто он вырядился так нарочно, чтобы бросаться в глаза… Как бы то ни было, но, рассмотрев его, я хотел уже вернуться к радиоприемнику, ведь неизвестный интересовал меня просто как курьез, и не более того. Однако в этот момент я заметил, что его взгляд был устремлен на окна комнаты этажом выше, на окна четвертого номера, где проживал Фрюкберг. Смотрел он не так, как смотрят случайно, мимоходом, а сосредоточенно, словно с интересом что-то рассматривая. Госпожа Фидлер бесшумно поднялась и отошла к буфету налить еще чаю. — Мы с женой слишком много пережили, менеер Ван Хаутем, чтобы не научиться с известной настороженностью относиться к людям, тем более незнакомым, которые проявляют любопытство к нашему дому. Кроме того, я определенно и безошибочно понял, что, по-видимому, кто-то из внешнего мира интересуется Фрюкбергом, а ведь он — как я вам уже говорил — никогда не получал ни писем, ни посылок и не разговаривал по телефону. В конце концов я сообразил, что в первый раз увидел этого человека во вторник, приблизительно в десять минут седьмого, и что второй раз он появился ровно через неделю. Короче говоря, я кое-что заподозрил и захотел узнать больше. В следующий вторник, около шести часов, я вышел к каналу и укрылся за одной из машин, стоявших на набережной. И действительно, очень скоро вдалеке со стороны Принсенграхт появился экстравагантный спортивный костюм. Человек шел довольно быстро, но, проходя мимо нашего дома, замедлил шаги. И пристально смотрел на закрытые окна комнаты Фрюкберга. Дойдя до угла Херенграхт, он повернул обратно. Я следил за ним и поэтому не смотрел на окна Фрюкберга. Когда он снова проходил мимо пансиона, я заметил, что в левом окне за стеклом тем временем появился небольшой четырехугольный лист картона, в верхней части которого — я хорошо видел — была написана большая цифра «семь». Человек тут же быстро зашагал в направлении Кейзерсграхт, и не успел он пройти мимо наших дверей, как кто-то находившийся в комнате убрал картон из окна. Я не разглядел, кто это, — видна была только рука. Минут через пять я был дома. Постучал к Фрюкбергу, не получил ответа и понял, что в четвертом номере никого нет. Немногим позже оказалось, что он сидит один в гостиной и читает журнал. С женой мы условились, что в следующий вторник я буду вести наблюдение на улице, а она здесь, в доме, будет присматривать за дверью четвертого номера. Мы так и сделали, но странный незнакомец больше не возвращался. Может быть, тот, кто выставлял цифру в окне, заметил меня на набережной и договорился о другом способе подачи сигналов… — Это было в конце июля? — спросил Ван Хаутем. — Двадцать восьмого июля в первый раз и четвертого августа — в последний. — Какие же выводы вы сделали из этих событий? Фидлер с улыбкой пожал плечами. — Данных для выводов, пожалуй, маловато, верно? Ясно одно — цифра «семь» что-то значила для необычного прохожего. Но беспокоиться было пока не о чем. Это я к тому, что ни пансиону, ни жильцам появление в окне картона с цифрой ничем не угрожало. Потому я и промолчал… Мы с женой усмотрели в этом только лишний повод для шуток. Как раз в эти дни газеты много писали о торговле наркотиками. Мы выдумали целую романтическую историю, в которой Фрюкберг участвовал в качестве контрабандиста марихуаны, и в шутку называли его между собой разносчиком наркотиков. Просто так, без всякого основания. — Номер семь… Кто жил там в июле-августе? — Вы имеете в виду седьмой номер в пансионе? Мсье Ивер, торговец парфюмерией. Но вы ведь не хотите этим сказать, что связываете цифру «семь» в окне с нашим жильцом-французом? — Я только так спросил. Теперь о другом. Вы сказали, что Фрюкберг никогда не получал ни посылок, ни писем. А не приносил ли он что-нибудь с собой сам? — Трудно сказать. От наружной двери до его комнаты всего несколько шагов по лестнице. С пяти до шести вечера мы не запираем входную дверь, так что жильцам, когда они возвращаются домой, звонить не нужно. Он мог принести все что заблагорассудится, и никто бы ничего не заметил. Нет, я не могу ответить на ваш вопрос. — Вы сказали, что оставляете наружную дверь открытой на то время, когда постояльцы возвращаются с работы домой. Значит, у них нет своих ключей? — Нет, — Фидлер решительно покачал головой. — Вам может показаться странным, но это мое постоянное условие: не выдавать дополнительных ключей. Я никогда не ложусь спать, пока не удостоверюсь лично, что все хорошо заперто. Такая уж у меня привычка, и я никогда от нее не отступаю. Постояльцы могут возвращаться домой когда угодно, но в таком случае они должны позвонить, и я с удовольствием встану и открою. Возможно, это несколько деспотично, но каждый поступает как ему удобней. Мы с Лией слишком много пережили, чтобы чувствовать себя спокойно, если по ночам — без нашего ведома — кто-то входит и выходит из дома. — Уличная дверь — единственный вход в дом? — Конечно. — Это облегчает мою задачу, — тихо сказал Ван Хаутем. — Ставлю вас в известность, что с сегодняшнего утра ваш дом находится под наблюдением полиции. Не вдаваясь в подробности, он сообщил содержателю пансиона, что в руки Терборга попал пакет, предназначенный, по-видимому, Фрюкбергу, и что есть основания ожидать, что очень скоро, может быть даже этой ночью, некие лица попытаются любой ценой получить пакет обратно. — Как они это сделают, я не знаю. Может быть, просто войдут через дверь, может быть, проникнут через чердак или со стороны сада. В любом случае было бы хорошо, после того как вечером жильцы разойдутся по своим комнатам, поместить в доме несколько агентов, чтобы избавить менеера Терборга от неприятных сюрпризов и задержать преступников. — Вы хотите сказать, — изумленно спросил Фидлер, — что в настоящий момент у Терборга находится нечто имеющее столь большое значение для кого-то, что можно ожидать вооруженного нападения на мой дом? Он недоверчиво усмехнулся и долгим взглядом посмотрел на свою жену. Ван Хаутем молча кивнул головой, вновь заинтригованный звуками за дверью, которые как будто бы уловил его натренированный слух. Будь он уверен, что действительно слышал их, то вскочил бы и выяснил, что же такое постоянно шумит и шуршит за спиной, в углу. Но в этом помещении, где все пространство до отказа заполнено игрой неясных звуков, производящей непостижимое и таинственное впечатление, неуловимой для слуха и не поддающейся расшифровке, легко рискуешь остаться в дураках. А не хотелось бы, во всяком случае в присутствии такого человека, как госпожа Фидлер, которая неотрывно смотрела на гостя своими загадочными глазами, будто стараясь по выражению лица прочесть его мысли. — Марихуана? — уже не так насмешливо спросил Фидлер. — Нет, это краденые вещи большой ценности. — И они доставлены в этот дом? Значит, под нашей крышей находится человек, замешанный в воровстве? Прежде чем Ван Хаутем успел ответить, госпожа Фидлер тихо, почти шепотом произнесла: — Разве я не говорила тебе, Эрнст, что нас ожидают тревожные события? Не напрасно Отто так волнуется! Сегодня ночью все время слышался шум в коридоре и на лестнице в подвал. Комиссар резко повернулся к ней. Его немного смутило, что обращалась-то она к мужу, а смотрела на него — неотрывно, остановившимися глазами. — Отто? Это было уже что-то определенное, возможно зацепка. — Кто этот Отто? — Мы с женой, — спокойно заметил хозяин дома, — убежденные спириты, менеер Ван Хаутем. Если бы вы только знали, что пережила моя жена в революцию, например в Венгрии, вы поняли бы, почему она ощущает тягу к тому миру, где, по нашему глубокому убеждению, дорогие нам умершие так же живы, как мы в этой комнате. Мне кажется, не иначе как само провидение уготовило нам по прибытии в Нидерланды приют в этом старом доме. С самого первого дня мы почувствовали, что он находится на пересечении магнитных потоков и является средоточием сил, которые — когда о них говорят — вызывают обычно лишь насмешки у тех, кто совершенно чужд миру иррационального. Вот почему в тридцать втором году я купил этот дом, хотя это было и выше моих финансовых возможностей. Незримые обитатели принесли нам удачу и стократ возместили пережитые невзгоды… — Он слегка пожал плечами. — Я понимаю, для вас мои слова звучат как досужая болтовня старых кумушек. Но для нас обоих все это непреложная истина. — Ты ошибаешься, Эрнст! — прошептал низкий печальный голос. — Менеер Ван Хаутем уже испытал на себе влияние излучений, с тех пор как пришел сюда. Он не станет смеяться над тем, что ты собираешься ему рассказать. На миг Ван Хаутем окаменел от изумления. И лишь с трудом подавил желание откинуть голову назад и разразиться громовым хохотом — ведь такого с ним еще не бывало: ему приписывают сверхъестественные ощущения, и не когда-нибудь, а при исполнении служебных обязанностей! Но с одной стороны, он понимал, что веселость здесь в высшей степени неуместна, с другой — вынужден был признать, что впервые в жизни охвачен неописуемым, странным чувством, которое временами казалось прямо-таки сном наяву. Но если позже, дома, сидя за столом, он расскажет про эти глупости своей жене — в привычной домашней обстановке, где тебя не нервируют никакие потусторонние силы, — они вместе посмеются над тем ложным впечатлением, которое он — образец уравновешенности и здравого смысла — произвел на госпожу Фидлер. — Кто этот Отто? — коротко повторил он. — Блуждающий дух человека, который в тысяча восемьсот двадцать втором году скончался в этом доме и не может найти покоя в могиле, — сообщил Фидлер как о самом обычном деле. — Я имел случай убедиться, что он в самом деле существовал, был купцом и жил на Регюлирсграхт. Что-то привязывает его к этому месту. Мы давно стараемся выяснить, что же именно его тяготит. Порой мы видим его здесь, в коридоре цокольного этажа, у двери в подвал: он стоит и прислушивается к чему-то, но большей частью мы его только слышим. Как сказала моя жена, последние дни он очень неспокоен. Правда, чаще всего так бывает накануне наших ежемесячных сеансов, в первый четверг каждого месяца… как сегодня. Поэтому ваш план расставить сегодня ночью в доме охрану не слишком для нас удобен. Мы не хотели бы нарушать последовательность наших собраний и были бы весьма признательны, если бы вы нашли какую-нибудь иную возможность. Не забудьте, эти собрания для нас очень важны. — Может быть, — заметил печальный голос хозяйки, — менеер Ван Хаутем доставит нам удовольствие и согласится присутствовать на сеансе. Он явный медиум, просто находка для нашего кружка. Комиссар, слушавший скрестив руки на груди, крепко сжал пальцами руки выше локтя, чтобы и на этот раз остаться серьезным. Внутренне он весь дрожал от смеха, так что странные ощущения на время отступили на задний план. Собственно говоря, он даже немного жалел бедняг за то, что после перенесенных лишений они уже не чувствовали себя в безопасности на твердой почве реальной жизни. — О сеансах мы поговорим позже… — резко сказал он. — Не знаете ли вы, менеер Фидлер, почему Фрюкберг вчера так поспешно уехал? Содержатель пансиона рассеянно посмотрел на свои изящные руки, лежавшие на столе. — У меня сложилось впечатление, что он уехал из страха перед какой-то опасностью. Никогда он не говорил мне, что собирается вернуться на родину. Позавчера вечером он заходил ко мне в контору рассчитаться за ноябрь. Мы говорили о разных вещах, но о его предстоящем отъезде не было и речи. А на следующее утро, в полвосьмого, он опять явился сюда и сообщил, что его багаж уже упакован и стоит в передней и он должен немедля взять такси, чтобы ехать на вокзал. Уезжает он насовсем. Фрюкберг облегченно вздохнул, когда я сказал, что за этот месяц он ничего мне не должен. Я знал, что менеер Терборг немедленно займет четвертый номер, а это позволит мне перевести в комнату Терборга вновь прибывшую фройляйн Мигль из чуланчика на чердаке, куда я вынужден был ее поместить. Пока я заказывал такси, Фрюкберг нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Естественно, я спросил его, почему он решил так внезапно уехать, но он ответил уклончиво. Якобы хочет открыть в Швеции новое дело. Через десять минут после своего появления он уже уехал. — Где вы заказали такси? — В Центральном агентстве. Мы всегда пользуемся их машинами. — Фидлер задумчиво посмотрел на Ван Хаутема. — Он оставил свой стокгольмский адрес — отель «Сёдермальм». — Позавчера вечером Фрюкберг спокойно разговаривал с вами. Что же могло случиться после этого разговора, если на следующий день утром он внезапно решил уехать? — Понятия не имею! Мы сидели в конторе и разговаривали. По-немецки. Он расспрашивал про новую постоялицу, которую впервые увидел вечером в столовой. Но не мог же он уехать из-за нее. Просто поинтересовался новым человеком, только и всего. Решение уехать пришло уже после того, как он ушел к себе. Во всяком случае, до полвосьмого утра он уже собрал и уложил свои вещи. По телефону его никто не спрашивал, никаких срочных посылок и телеграмм на его имя не было. — А фройляйн Мигль тоже интересовалась им? — Нисколько. Вечером за столом с ней кое-кто заговаривал. Она прибыла позавчера в полдень и увидела других постояльцев только за обедом. Воспитанная молодая дама, которая, прежде чем познакомиться, внимательно приглядывается к людям. — Кто-нибудь рекомендовал вам эту фройляйн Мигль? У вас ведь даже подходящей комнаты для нее не было. Как ей пришло в голову остановиться у вас? — Никто мне ее не рекомендовал, и раньше я ее не видел. Она позвонила в понедельник утром. Уже около двух недель она находится в Амстердаме и живет в большом отеле на улице Дамрак. Там ей не нравится, да и дороговато. Кроме того, ей хотелось бы жить поближе к месту работы. Дело в том, что она изучает живопись семнадцатого века в Государственном музее. Жене моей она рассказала, что звонила во все пансионы, какие есть в городской телефонной книге. Она довольно быстро попала на наш номер. Когда ей ответили на хорошем немецком языке, у нее просто дух захватило от радости, и, хотя я сразу сказал, что свободных мест нет, она так настаивала, что я согласился освободить небольшую комнатку, но на чердаке и без всяких удобств. Фройляйн Мигль тотчас же приехала, и Лия показала ей каморку. Она, казалось, была до смерти счастлива, и по просьбе жены я ее принял. Когда после переезда Терборга освободился третий номер, у меня гора свалилась с плеч. В самом деле, несмотря на все восхищение чердачной каморкой, фройляйн Мигль, по-моему, была рада перебраться в третий номер. Она прилежно работала, помогая Басу и Лене перенести вещи Терборга. — Где она жила на улице Дамрак? — В отеле «Алкмар». А можно спросить, почему вас так интересует фройляйн Мигль? Паспорт у нее в порядке. Она приехала из Берна и занимается историей искусства. Уж не подозреваете ли вы, что она связана с Фрюкбергом? — Ни в чем я ее не подозреваю. Просто показалось странным, что Фрюкберг уехал сразу же, как только увидел ее. — Внезапно комиссар замолчал, так как ему вдруг почудилось, что сейчас, сию минуту, там, за дверью, в коридоре, что-то или кто-то зашевелился. Он быстро обернулся, но дверь была закрыта, а дверная ручка неподвижна. Госпожа Фидлер слегка улыбнулась и ободряюще кивнула ему: — Мы всегда окружены миром невидимого. Комиссар овладел собой и улыбнулся в ответ. Он решил, что не уйдет, пока не осмотрит дом сверху донизу. — Теперь о сеансе, — сказал он, раз уж разговор принял такое направление. — Сколько народу посещает ваши собрания? — Десять человек. Всего с нами — двенадцать. — И когда начинается… заседание? — Ровно в десять часов. Непонятные звуки и шумы отвлекали внимание. Стараясь собраться с мыслями, комиссар отбил кончиками пальцев по столу бодрую барабанную дробь. — У меня, — начал он, пристально глядя на Фидлера, — создалось впечатление, что именно сегодня ночью следует ожидать попытки проникнуть в комнату Терборга. Те, с кем мы имеем дело, безусловно, прекрасно организованы и достаточно опытны в совершении преступлений, чтобы умело провести свою акцию. В этих условиях я вынужден принять ответные меры, достаточно эффективные, чтобы сорвать их планы и обезвредить грабителей. Уже не первый раз интуиция указывает мне, что надо делать… Госпожа Фидлер молча кивнула в знак согласия, точно она ожидала от него этих слов. — …и я настолько уверен в правильности моих предположений, что решил взять руководство охраной на себя. Я должен немедля осмотреть ваш дом сверху донизу, менеер Фидлер. Терборг описал его мне, и все-таки я хотел бы своими глазами увидеть расположение лестниц и коридоров. Где будет проводиться сеанс? — Здесь, в этой комнате. Участники приходят тем же путем, каким пришли вы, — по маленькой лестнице. Дальше моей комнаты они не заходят. — В котором часу ваши постояльцы расходятся по своим комнатам и в доме становится тихо? — По будним дням к половине десятого. — В таком случае, чтобы не привлекать внимания, я со своими людьми приду одновременно с участниками сеанса. Составьте-ка мне список тех десяти, кто должен прийти сегодня вечером. — Напиши, пожалуйста, Лия. Госпожа Фидлер зажгла лампу около секретера и начала писать. — Когда ваша встреча заканчивается? — опять спросил Ван Хаутем. — Большей частью в час ночи, но сегодня, ввиду чрезвычайных обстоятельств, нам лучше, пожалуй, разойтись в половине первого. — Ван Хаутем согласно кивнул головой, а Фидлер, помедлив, продолжал: — Не сочтите за нескромность, но мне очень любопытно, каким образом краденые вещи оказались у Терборга? Комиссар не стал скрывать, что пакетик «для менеера из четвертого номера» доставила некая солидная дама. — Непонятно, — вслух подумал Фидлер. — Только этот Фрюкберг уехал, как ему впервые за бог весть сколько лет вдруг что-то передают. Может быть, вы сами послушаете Баса? Он лучше расскажет, как все произошло. — Нет, пока я не хочу его трогать. Чем меньше народу замешано в деле на этой стадии, тем меньше опасность утечки информации. Этот ваш слуга — надежный человек? — Вполне. Бас верой и правдой работает здесь уже около сорока лет. Мой предшественник очень тепло его рекомендовал, так как он до тонкости знает весь домашний распорядок, и я ни разу не пожалел, что взял его на службу. В заведении вроде нашего ненадежность персонала выясняется быстро, но мне еще никогда не приходилось слышать жалоб на Баса. С раннего утра до позднего вечера он занят, всегда весел, всегда готов выполнить любое поручение. Я уверен, что он не проболтается. — Все-таки пока лучше ему не говорить. Ван Хаутем пробежал глазами список, поданный хозяйкой. Он никак не ожидал встретить здесь такие известные всему Амстердаму уважаемые имена. Хозяйка дома, как всегда, угадала его мысли. — Как видите, состав нашего кружка не дает вам повода отказаться от моего приглашения. Вы когда-нибудь думали о том, какую пользу спиритизм может принести при расследовании уголовных преступлений? Кто знает, вдруг Отто сообщит вам сегодня нечто такое, что позволит одним махом завершить расследование! Ван Хаутем поднялся. Он хотел избежать дальнейших разговоров о мире духов и не видел никакой необходимости пускаться в дискуссию на тему о том, целесообразно или нет привлекать Отто в качестве неофициального консультанта Центрального полицейского управления. Поэтому, поблагодарив госпожу Фидлер за гостеприимство, он вышел из комнаты, где что-то по-прежнему угнетало его психику, и в сопровождении владельца начал обход здания. В гостиной он остановился у двери в сад и осмотрелся. Было уже довольно темно, но и при этом свете можно было разглядеть, как резкие порывы ветра между высокими соседними строениями рвали с глухих заборов перепутанные плети плюща. Здесь надо обязательно выставить пост, потому что с соседних участков очень удобно пробраться к дому. Подходящая работенка для Дейкемы. На чердаке комиссар обследовал расположение окон, кровельных желобов и водосточных труб. Для защиты дома с этой стороны поставим на чердаке полицейского капрала. Он не замерзнет — всюду установлены радиаторы, и температура в коридорах, на лестницах и даже здесь, наверху, вполне сносная. Только в углах и закоулках между трубами и разными выступами ревет и завывает ветер. Надо иметь хороший слух, чтобы в случае чего вовремя различить в этом шуме приближение подозрительных звуков. Свой наблюдательный пункт Ван Хаутем устроил там, где широкая лестница, до самого чердака устланная мягкими коврами, пересекается с коридором бельэтажа. Отсюда он мог держать в поле зрения все стратегически важные пункты: входную дверь, вестибюль, дверь в комнату Терборга, окно, выходящее на галерею световой шахты, дверь у лестницы, ведущей к комнате фройляйн Мигль в задней части дома, и, наконец, дверь на винтовую лестницу для персонала, соединяющую подвал в передней части дома со всеми остальными этажами. За долгие годы службы Ван Хаутем не раз принимал решения, руководствуясь интуицией. Так он поступил и теперь. Конечно, следовало ожидать, что обманутые грабители при первом же удобном случае попытаются выяснить, где находится посылка с бриллиантами. Однако ловкость, с какой налетчики с Ривьеры до сих пор ухитрялись скрываться со своей добычей от правосудия, настораживала. Вероятно, они и сейчас будут действовать в высшей степени искусно и коварно. Эти обстоятельства требовали от амстердамской полиции большой предусмотрительности. Пройдясь по коридору бельэтажа, освещенному двумя сильными лампами, и поздравив себя с блестящим расположением центрального поста, комиссар тотчас же с кривой усмешкой отметил, что есть здесь и некоторый недостаток: совсем рядом, в непосредственной близости от двери в подвал, в нижнем коридоре, любил появляться Отто. Около десяти вечера, оставив Старинга с необходимыми инструкциями в ненастной ночи на улице Регюлирсграхт, комиссар, его помощник Дейкема и капрал Верворн вместе с участниками сеанса незаметно проникли в пансион. Пройдя в четвертый номер, они занялись чтением вечерних газет. Наверняка кто- нибудь в доме мог заметить, как они прошли к Терборгу, и, чтобы их приняли за обычных гостей, Ван Хаутем и молодой адвокат время от времени перебрасывались незначащими фразами. Около одиннадцати часов в доме наступила полная тишина — видимо, постояльцы легли спать. Прежде всего Ван Хаутем отвел Верворна на его пост на чердаке. Молча, скупыми и точными жестами комиссар объяснил капралу, как из коридора с четырьмя каморками держать под наблюдением окно в задней части дома и выход на винтовую лестницу, а кроме того, с верхней площадки главной лестницы присматривать за окном, через которое легче всего проникнуть в пансион. Поставив капрала на пост, комиссар выключил свет и бесшумно спустился вниз, гася по пути лампочки на каждом этаже. Затем он указал Дейкеме, как пройти в цокольный этаж к двум смежным комнатам, разделенным широкой дверью и выходящим в сад. Прежде чем занять свой собственный наблюдательный пост, он еще раз ощупью пробрался к Терборгу, чтобы напоследок дать молодому человеку необходимые указания. Около четверти двенадцатого он присел на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей из бельэтажа на второй этаж. Справа от него вдалеке темнел вестибюль, куда через небольшие окна над входной дверью проникало слабое мерцание уличных фонарей. Сквозь узкую щель под дверью комнаты Терборга в плотную темноту коридора просачивался тонкий луч света. С адвокатом договорились, что он не будет гасить лампу. В случае если охрана все же оплошает, а преступник проберется к комнате и вздумает войти, свет из открытой двери неминуемо привлечет внимание комиссара. В номере пятом, где жил скульптор Рулофс, царила мертвая тишина — он, вероятно, уже спал, потому что в его окнах, выходивших на крышу кухни, не было света. В темноте вестибюля Ван Хаутем различал тусклый треугольник окна над входной дверью, образованный портьерами, которые были откинуты в стороны и подхвачены внизу старомодными толстыми шнурами. Совсем рядом, с левой стороны, была дверь на лестницу, ведущую в заднюю часть дома к комнате швейцарки, фройляйн Мигль. Чуть дальше, невидимая отсюда, находилась широкая дверь сдвоенного номера Тонелли. Для ночной операции комиссар тщательно оделся. На нем был берет, надвинутый низко на лоб; черный свитер с длинными рукавами и высоким воротом не стеснял движений. Довершали костюм темные брюки; все это делало его совершенно невидимым на темной лестнице. Руки были скрыты перчатками, а на ноги он надел черные гимнастические туфли с резиновыми подошвами. Электрический фонарь был заткнут за пояс, а плоский вороненый револьвер висел в кобуре на правом боку. Если налет действительно состоится — а Ван Хаутем практически был уверен, что иначе и быть не могло, — комиссар встретит его во всеоружии. Оставалось только ждать. Просто удивительно, как трудно в спящем доме распознать звуки. Деревянные балки коридоров и лестниц скрипели и потрескивали; оконная рама на третьем этаже дребезжала, стоило только ветру посильней наброситься на дом; где-то в умывальной, справа от сдвоенного номера, капала из крана вода. Внизу, в коридоре цокольного этажа, непрерывно слышались стоны, вздохи и шорох, как от тихих шаркающих шагов. Рискуя спугнуть Отто, комиссар осторожно спустился до половины маленькой лестницы. Быстрая вспышка фонаря обшарила стены и пол. Ничего! Со стороны жилой комнаты Фидлеров доносились слабые, приглушенные звуки низкого голоса госпожи Фидлер. Вернувшись на прежнее место, Ван Хаутем надолго застыл в напряженном ожидании. Ему не хватало его неразлучной трубки, но он понимал, что курить нельзя, и только время от времени посасывал холодный мундштук. Впечатление такое, будто он сидит здесь уже долгие часы. Комиссар осторожно приподнял рукав и по светящимся стрелкам часов определил, что было четверть первого. Бормотание из комнаты, где проводился сеанс, усилилось. На губах неподвижного стража мелькнула снисходительная усмешка. Кому что нравится, но уж его-то им не соблазнить! За обедом он рассказал Марии, что спириты признали в нем медиума, и ожидал, что это ее развеселит, но жена отреагировала совсем иначе. Она серьезно посмотрела на него ясными серыми глазами и сказала: — Страшно интересно, Арт! Только представь себе — ты повелеваешь тайными силами! Не надо больше пропадать где-то в ночь-полночь, уголовные дела можно расследовать, уютно устроившись здесь, у камина, а сомнения и вопросы Старинга и Дейкемы разрешать по телефону! Вечно она так… Никогда не поймешь, всерьез говорит или просто разыгрывает… Внезапно все его нервы напряглись. Он пригнулся и бросил быстрый взгляд на дверь четвертого номера. Ничего! Мирно сияла узкая полоска света. Но вот опять… Сквозь завывания ветра слышались звуки, похожие на стон. Очень слабые, но совершенно отчетливые. Шли они сверху. Верворн! Неужели они его… Не успела эта мысль окончательно оформиться, а Ван Хаутем уже черной тенью в глубокой темноте метнулся на второй этаж. Чем дальше вверх по лестнице, тем громче слышались стоны. Еще на полпути ко второму этажу он понял, что издавал эти страшные звуки не капрал. Направление показала узкая полоска света под дверью наискосок справа. Седьмой номер! Там жил француз Ивер. Один прыжок — и он уже слушал, приложив ухо к двери. Ошибки быть не могло. Стоны звучали сдавленно, словно кто-то с кляпом во рту пытался привлечь к себе внимание. Комиссар тихонько постучал; не было никакого смысла будить других, пока он сам не узнает, что случилось. Стоны ненадолго умолкли, будто там внутри кто-то прислушивался, и комиссар постучал снова. — Что случилось? — прошептал он, приблизив губы к замочной скважине. В комнате послышался какой-то шум, и дверь, которая не была заперта на ключ, внезапно открылась. Перед Ван Хаутемом, подозрительно глядя на комиссара и прижимая к щеке носовой платок, стоял мужчина в пижаме, с резкими чертами смуглого лица. — Что это значит? Que voulezvous?[12 - Что вам угодно? (франц.)] Голос звучал раздраженно и немного встревоженно, и Ван Хаутем понял, что здорово смахивает на профессионального взломщика за работой и сейчас, глубокой ночью, явно производит более чем странное впечатление. Он бесшумно вошел в комнату, закрыл за собой дверь и шепотом стал объяснять: — Не беспокойтесь. Я из полиции. Сегодня в этом доме мы выполняем особое задание. Почему вы издаете такие странные звуки? Напряженное выражение лица сменилось иронической улыбкой, подозрительность в темных глазах исчезла. — Police, hein? Un flic? Là, là…[13 - Полиция, а? Полицейский? Ну-ну… (франц.)] У меня зубы болят, молодой человек! Alors!..[14 - Вот что!.. (франц.)] Сил никаких нет, спать невозможно, ходишь взад и вперед, глотаешь аспирин. А толку чуть. Все хуже и хуже. Стонешь, и охаешь, и проклинаешь себя за то, что вовремя не сходил к зубному врачу. Что вы здесь делаете? Это имеет отношение к спиритическому сеансу? Ван Хаутем окинул комнату быстрым взглядом. Не время объясняться с болтливым французом. Он пожелал Иверу здоровья и направился к двери. Проходя мимо окна, откинул одну из тяжелых штор и выглянул наружу. Свет из комнаты упал на белую стену широкой шахты над кухней; это была задняя стена комнаты швейцарки Мигль. Ван Хаутем посмотрел вниз. Где-то там, в сумеречной темноте, находится четырехугольный фонарь над кухней. Внезапно он замер. По кухне двигался луч света. Карманный фонарь. Темная тень скользила по белым изразцам. Потом свет внизу погасили. Ивер, опять приложив к щеке платок, изумленно уставился на Ван Хаутема, когда тот стремительно выскочил в коридор и прикрыл за собою дверь. Еще не добравшись ощупью до лестницы в бельэтаж, комиссар уже почувствовал, что обстановка в чем-то изменилась. Не было прежней непроницаемой тьмы, слабый свет позволял различить лестничные перила, а в коридоре внизу был только легкий полумрак. Быстро и бесшумно комиссар скользнул вниз по толстому восточному ковру. Спускаясь, он перегнулся через перила и обнаружил, что дверь в комнату Терборга открыта. Несколько крупных бесшумных шагов — и комиссар был уже на пороге. Адвокат лежал на кровати в неестественно напряженной позе, уткнувшись головой в подушку. Темно-красное пятно медленно расплывалось вокруг затылка Терборга по белой наволочке. Через несколько секунд Ван Хаутем установил, что юриста ударили твердым предметом по основанию черепа. Осторожно ощупав затылок Терборга, комиссар пришел к заключению, что рана не смертельна; Ван Хаутем хотя и не был медиком, но за свою жизнь достаточно насмотрелся всяких телесных повреждений, чтобы с уверенностью определить, опасна рана или нет. Он заглянул за перегородку, где еще с вечера заметил умывальник, намочил носовой платок и положил холодный компресс на затылок потерявшего сознание адвоката, который дышал тяжело, но равномерно. После этого комиссар быстро сбежал по широкой лестнице в вестибюль, открыл дверь на улицу и поманил Старинга — тот сидел в машине одного из спиритических гостей Фидлера. Помощник тотчас был рядом с ним. — Сейчас я расскажу тебе, что случилось. Вызови подмогу и приходи в комнату Терборга. Вверх по лестнице, первая дверь направо. Поставь одного человека в вестибюле охранять вход. Комиссар пошел обратно и еще до того, как полицейский свисток резким сигналом тревоги пронзил уличную тишину, стоял у четвертого номера. Было тридцать пять минут первого. Терборг не двигался, но слегка порозовел. Только теперь Ван Хаутем позволил себе быстро осмотреть комнату; он улыбнулся, заметив, что белый четырехугольный пакетик, который в одиннадцать часов еще красовался на каминной полке, исчез. Комиссар установил в доме охрану, предполагая, что злоумышленник проникнет снаружи, но, оказывается, он был здесь, в доме, еще до того, как выставили посты! Это ясно — ведь Дейкема и Верворн не из тех, что пропустят кого-то незамеченным, а за уличной дверью наблюдает Старинг. Прекрасно, значит, противник в ловушке! Ему не скрыться ни по крыше, ни через сад, ни через уличную дверь, ни тем более через окна гостиной Фидлера. Там идет сеанс. Дверь открылась, и на пороге появился Старинг. — Полицейский капрал из патрульной службы охраняет вход с заданием задерживать каждого, кто захочет выйти или войти без нашего разрешения. Откуда здесь можно позвонить, менеер Ван Хаутем? — Из кабинки там, в коридоре. Пусть сейчас же придет Ван Хохфелдт с тремя полицейскими. Но прежде всего вызовите сюда доктора Харингу, и поскорей. Потерпевший жив, но срочно нуждается в медицинской помощи. Когда помощник вернулся, комиссар сидел на краю кровати и щупал пульс Терборга, дышавшего уже много спокойней. — Все-таки они нас перехитрили, — заметил Старинг, присев на радиатор, чтобы отогреться после ожидания в холодной машине. — Все мы как будто предусмотрели, а, несмотря на это, менеер Терборг умудрился получить по затылку. Я с самого утра боялся, что он испортит нам все дело. Рана серьезная, менеер Ван Хаутем? — По-моему, не очень. Пульс у него ровный… Так ты думаешь, они нас перехитрили, Биллем? Тогда скажи мне, пожалуйста, где он сейчас, сию минуту, этот ловкач, который унес коробку с камешками? Старинг немного смущенно взглянул на него, потом широко улыбнулся. — А ведь и в самом деле, — сказал он тихо, — обыщем дом и найдем его. Он в западне. Я думал, — добавил он, сдвинув брови, — вы избрали свой пост специально, чтобы держать в поле зрения эту комнату. — Да, местечко что надо! Но вскоре после половины первого наверху кто-то начал стонать. Очень тихо, будто ему заткнули рот. Противник нанес свой удар как раз в те несколько минут, которые понадобились мне, чтобы выяснить, что это менеер Ивер страдает зубами. — Тогда все ясно! Налетчик сидел в комнате у француза. Они смекнули, что вы за ними следите. Ивер принялся стонать, чтобы отвлечь вас с вашего поста, тут-то все и произошло. — Не будем фантазировать. Правда скоро выяснится сама собой. Вот список спиритов, которые сейчас находятся у Фидлера. Сеанс вот-вот закончится. Проверь по списку, когда они будут уходить. И пусть каждый подтвердит, что они все время были в комнате Фидлера. На пороге Старинг посторонился, уступая дорогу владельцу пансиона, который как раз хотел постучаться. — Входите, входите, менеер Фидлер. Теперь, когда утомительное ожидание кончилось и настала пора действовать, комиссар опять был полностью в своей стихии. Присев на угол стола, он набил свою неизменную трубку. — Кроме ребят из полиции, которые, наверно, изрядно вам надоели, в доме сейчас находится опасный преступник. Скоро мы вытащим парня из его норы, и я очень удивлюсь, если окажется, что он вам незнаком. С минуты на минуту я ожидаю подкрепления, и тогда начнется «концерт». Ваш сеанс уже закончен? — Конечно. Потому я и пришел. В вестибюле я видел полицейского. Моим гостям можно идти домой или надо подождать? — А после начала сеанса они выходили из вашей комнаты? — Я вижу, вы совершенно не в курсе дела. Круг нельзя разомкнуть без серьезного нарушения процесса. С того момента, как образована цепочка, все мы до конца остаемся на своих местах. Впрочем, поскольку для вас это не доказательство, могу добавить, что, как только все соберутся, я запираю двери нашей спальни и жилой комнаты и ключи кладу себе в карман. Кроме того, в углу комнаты горит маленькая красная лампочка, которая дает достаточно света, чтобы заметить, если кто- нибудь встанет. Даю вам слово честного человека, что никто из моих гостей, а также ни я, ни моя жена во время сеанса из комнаты не выходили. — Хорошо. Выполнив некоторые формальности, общество может расходиться по одному. Мой помощник задаст несколько вопросов, и все. Да, вот еще что: проводив друзей, оставайтесь, пожалуйста, с вашей супругой в своих комнатах. Как только прибудет подкрепление, мы наметим план обыска во всем доме. Перед началом обыска я сообщу вам, как мы будем работать. Так как — даете слово, что вы и мефрау Фидлер останетесь в своих комнатах? — Разумеется! — Фидлер раз-другой посмотрел на неподвижную фигуру на постели. — Терборг ранен? — Да. Насколько я могу судить, несерьезно, но доктора уже вызвали. А пока выпускайте по очереди ваших посетителей. До скорого свидания! В вестибюле послышался ворчливый бас полицейского врача, и вот уже они с Ван Хохфелдтом быстро вошли в комнату. Харинга молча кивнул комиссару и тотчас же начал исследовать рану Терборга. Ван Хаутем между тем велел практиканту предварительно осмотреть дом и зажечь свет во всех коридорах и на лестницах. — Дейкема и Верворн пока пусть остаются на местах, Эверт! — И ради этого ты вытащил меня из постели? — недовольно спросил Харинга, когда Ван Хохфелдт вышел. — И без меня мог понять, что тут ничего серьезного нет! От такого удара он не умрет… Ну хорошо. Сейчас я сделаю ему укольчик, чтобы он спокойно заснул. Или вначале надо его допросить? — Если не возражаешь, то надо бы. Немного погодя Терборг со страдальческим лицом уже сидел, опираясь на подушки. С большим трудом комиссар втолковал ему, что он должен вразумительно рассказать о случившемся: это очень важно. Но адвокату рассказывать было нечего. Он помнил только, что смутно услыхал, как кто-то вошел в комнату, нарушив его первый сон. Терборг решил, что это Ван Хаутем, и приподнялся. Дальше он ничего не помнит. Конечно, он не видел, кто на него напал. С угрюмым видом Харинга отстранил комиссара. В руках он держал шприц и вату, смоченную дезинфицирующим раствором. — Ты же видишь, он почти без сознания. — Внезапно доктор рассмеялся и оглядел Ван Хаутема с ног до головы. — Что это такое? Маскарад? В обычной одежде ты совсем не бросаешься в глаза, а в этом костюме — просто подозрительный тип. Встретив такого у себя дома, я не задумываясь разрядил бы в него револьвер! Комиссар невозмутимо продолжал курить. Он столько лет проработал с Харингой, что знал старого ворчуна насквозь. — Поболтай еще, поболтай — живо в кутузку упрячу, — сказал он. — Там за перегородкой можешь помыть руки. Пациент нуждается в специальном уходе? — Надо, чтобы полиция его не беспокоила. А завтра утром пусть придет его домашний доктор. Наверно, отделается легкой головной болью, как с похмелья. В коридоре бельэтажа послышались возбужденные голоса. Резкий, отрывистый, казенный — Ван Хохфелдта и чей-то глубокий просительный бас. Ван Хаутем пожелал доктору «спокойной ночи» и пошел взглянуть, в чем дело. Прислонясь к двери на винтовую служебную лестницу, стоял высокий человек с худощавым, резко очерченным лицом и глубоко запавшими веселыми глазами. Попорченная дождями, помятая шляпа криво сидела на его голове, а с тощих плеч неряшливыми складками свисал мокрый плащ. Перед ним стоял практикант. — Откуда взялся этот человек, Эверт? Не успел Ван Хохфелдт ответить, как новоприбывший сказал: — С дружеской пирушки. Я живу здесь. — Он кивнул на дверь пятого номера. — Дан Рулофс, в глине и в камне, оптом и в розницу! Что тут случилось? Кража со взломом, что ли? — Как вы сюда попали? Скульптор состроил на своем веселом лице забавную гримасу и приложил палец к губам. — Не так строго, старина! Пройдемте ко мне в комнату, — настойчиво добавил он и потянул комиссара за собой. Но Ван Хаутем, которого внезапно осенила догадка, энергично воспротивился. — Как вы попали в дом? — в напряженном ожидании спросил он. — Да тише вы, ей-богу! — Рулофс, почти такой же высокий, как и комиссар, ухмыляясь, положил руку на плечо Ван Хаутема. — Я покажу вам свой запасный выход для прогулок, только Фидлер не должен об этом знать. Пойдемте. Но это между нами! — Он отворил дверь на винтовую лестницу. — Нам надо вниз, в подвал. — Эверт, иди вперед. И включи свет! По лестнице, покрытой толстой кокосовой циновкой, мимо двери в кухню, они гуськом спустились в подвал. Ван Хохфелдт включил свет — три пыльные лампочки осветили отопительное оборудование. За обмурованным котлом на помосте из тяжелых балок приблизительно в метре над полом лежали три железные бочки. Рулофс принял театральную позу и молча указал на темное пространство под бочками. С карманным фонариком в руках, Ван Хаутем протолкнул свое мускулистое тело в тесный лаз. В дальнейших объяснениях он не нуждался, все было ясно. Конечно же, для бочек с горючим должен быть какой-то другой вход, а не парадная дверь! Через замасленный деревянный короб комиссар пролез в небольшую шахту, где с некоторым трудом смог выпрямиться во весь рост. На высоте примерно в половину его роста лежали балки, по которым бочки скатывали вниз к котлу, а над головой фонарь осветил крышку люка с хорошо смазанными петлями. Пока он открывал крышку, в котельную вошел Старинг, уже проверивший всех участников спиритического сеанса. Он мигом оценил обстановку и огорченно покачал головой, поняв, что их твердая уверенность в том, что преступник, напавший на Терборга, все еще находится в пансионе, растаяла как дым. Тем временем Ван Хаутем поднял крышку на вытянутых руках, и она с легким стуком откинулась назад, к наружной стене дома. Комиссар вскарабкался на балки и между двумя глухими заборами соседних участков увидел дорожку, посыпанную битым кирпичом. Полуобернувшись налево, он окинул взглядом задний фасад дома и убедился, что проход между заборами, по которому доставляли бочки, выгорожен за счет Фидлеровского сада. В сумеречном свете декабрьского дня, осматривая сад через заднюю дверь цокольного этажа, он не обратил внимания, что сад был уже, чем гостиная и столовая, взятые вместе. А Фидлер ничего об этом не сказал… Теперь все совершенно ясно: этот проход, соединяясь с пожарными проездами внутри жилого квартала, вел или на Херенграхт, или на Кейзерсграхт. Комиссар наклонился вниз и окликнул: — Алло, Биллем! Прибыло подкрепление? — Три человека, менеер Ван Хаутем. — Одного — на смену Дейкеме в садовую часть дома. А Дейкема пусть оденется и сейчас же придет сюда. — Слушаюсь, менеер! Ван Хаутем направил фонарь вниз и осветил оштукатуренные стены шахты и пол. Царапины на стенах говорили о том, что шахтой пользовались весьма часто, а на деревянных балках, где он стоял, были заметны мокрые следы ног. Вероятно, их оставил Рулофс, когда возвращался домой. На плитках пола виднелось какое-то цветное пятнышко. Комиссар спустился с помоста и, акробатически согнувшись, поднял большую темно-синюю пуговицу, на которой еще болтались обрывки ниток. По всей вероятности, от дамского пальто. На плаще Рулофса пуговицы были темно-коричневые. Ван Хаутем опустил пуговицу в карман и пролез обратно в подвал. Вошел Дейкема, одетый по-уличному. — Куда ведет этот выход, менеер Рулофс? — спросил комиссар. — В подсобное помещение в цокольном этаже на Кейзерсграхт. Около мастерской. Дверь на улицу не закрывается. Три ступеньки ниже тротуара. Детская забава для тренированного человека. — Слышишь, Дейкема? Посмотри сам, нет ли там чего-нибудь полезного для нас. А этот люк мы за тобой закроем. Вернешься через Регюлирсграхт. Комиссар стряхнул пыль с брюк и рукавов. — Пойдемте теперь к вам, менеер Рулофс. Ван Хохфелдт, ты идешь со мной. Старинг! Поставь одного человека у лестницы в подвал, у двери в кухню. Тогда он присмотрит за тем и за другим. Ван Хаутем расстроился. Он упрекал себя за то, что не догадался — неблагоприятные условия не оправдание, — что за глухим забором, увитым плющом, который так и рвался на ветру, есть проход к дому. И вот результат — проморгали еще один вход в пансион, не вели за ним наблюдения. Может быть, так произошло из-за болтовни о его медиумических способностях и об этом Отто. Фидлер уверял, что уличная дверь — единственный вход в пансион, и он как дурак поверил на слово. Ладно, сделанного все равно не воротишь. И нет никакого смысла расстраиваться и отвлекаться из-за этого. Когда они пришли в номер Рулофса, трубка опять появилась на свет, и Ван Хаутем, улыбаясь, оглядел царивший в комнате хаос. На столе, на стульях и даже на кровати и на полу валялись эскизы и книги, а на подставках в ряд стояли разных размеров глиняные фигуры, покрытые мокрыми тряпками. Под лампой на середине стола красовалась гипсовая отливка женской головки с дерзко вздернутым носиком и лукаво поглядывала на Ван Хаутема. Скульптор бросил шляпу и плащ в угол и открыл стенной шкафчик. — Как насчет рюмочки? — гостеприимно спросил он. — Уже довольно поздно… — Сейчас не время для шуток, менеер Рулофс, — строго перебил его комиссар. — Сегодня ночью кто-то проник в дом, ранил вашего соседа в четвертом номере и скрылся. Наша задача — как можно быстрей расследовать этот инцидент, и нам необходима помощь всех обитателей пансиона. Фидлер сказал мне вечером, что все постояльцы уже дома. Когда вы покинули пансион? — Около половины десятого. Вы только что своими глазами видели мой личный выход, а значит, можете судить, что для ловкого парня вроде меня войти и выйти отсюда — плевое дело. Дверь на служебную лестницу совсем рядом с моей, а движение в наших коридорах, уж конечно, не такое, как на Калверстраат в субботний полдень. Я просто дожидаюсь, когда все здесь утихомирятся, а Бас, Лена и кухарка выпьют свой вечерний кофе — это видно из моего окна, если встать на стул, — и тогда presto[15 - Быстро, проворно (итал.)] из двери в дверь, вниз по лестнице и навстречу свободе. Ну как? — Прекрасно. Оставим открытым вопрос, порядочно ли это по отношению к Фидлеру, но состава преступления здесь нет. Когда вы уходили, люк был закрыт? — Герметически! — Эверт, служебная машина, в которой прибыли наши люди, стоит у подъезда. Съезди ка с менеером Рулофсом туда, где он развлекался сегодня вечером, опроси людей, с которыми он был, и установи, насколько неопровержимо его алиби. С половины десятого до половины первого. Давясь от смеха, Рулофс рухнул прямо на бумаги и книги, валявшиеся на кровати. — О, что за ночь, что за ночь! Вы, верно, еще не женаты, Эверт, а? Вот это здорово, потому что вас ожидают сюрпризы. Ведь нам придется испортить ночной отдых не одной девочке; по мне-то не заметно, а вот кое-кто из них был изрядно навеселе, когда мы расстались. Я ваши полицейские штучки отлично знаю, и, стало быть, моим друзьям и подружкам придется расплачиваться за свои грешки без моей помощи. Представляю, как спустя много лет вы — главный комиссар на пенсии, — грея у камина свои ревматические суставы, с задумчивой улыбкой будете вспоминать этот поход, в который мы сейчас отправляемся. Вы что же, действительно не хотите на дорожку пропустить рюмочку? Н-да, ничего не поделаешь… — Не теряй времени, Эверт! Чем скорей вы вернетесь, тем лучше. Ван Хаутем с трудом удержался, чтобы не засмеяться вместе с Рулофсом, который, напевая вполголоса, выуживал из угла свой плащ. — Когда мы должны вернуться, папочка? — спросил скульптор, обняв Ван Хохфелдта за талию. Потом он отпустил Эверта, козырьком поднес руку к глазам и внимательно посмотрел в лицо комиссару. — Когда у вас найдется время, я охотно вылеплю вашу голову. Лицо строгое, но не высокомерное, дружелюбное, но не бесхарактерное… Пойдем, Эверт, пока папочка не рассердился и не оставил нас дома! Оставшись один, Ван Хаутем внимательно рассмотрел пуговицу от пальто. Отрывочные мысли одна за другой мелькали у него в голове. Вечером 30 ноября Фрюкберг увидел в столовой новую постоялицу, фройляйн Мигль. Расспрашивал о ней Фидлера. А ночью собрал чемоданы и спозаранку исчез навсегда, еще до того, как другие проснулись. Вероятно, швейцарка смогла бы все это объяснить. Пуговица опять исчезла в кармане комиссара, и он направился к третьему номеру. Туда, в заднюю половину дома, он взял с собой Старинга, курившего сигарету в коридоре бельэтажа. Поднимаясь с помощником по лестнице, Ван Хаутем вновь обратил внимание, что Фидлер не скупился на затраты, чтобы обеспечить в своем пансионе тишину и покой. Здесь тоже лежал ковер в палец толщиной и поглощал все звуки. В таком доме ночным ворам было бы куда как вольготно! — подумал Ван Хаутем. Даже на служебной лестнице шаги заглушала кокосовая циновка. Он ничего не слышал и тогда, когда сам, тоже бесшумно, спешил из комнаты Ивера к Терборгу. А между тем именно в это время преступник или прятался в своем убежище в доме, или направлялся к подвальному люку. В просторном коридоре у третьего номера Ван Хаутем осторожно проверил три двери с левой стороны. Первая была на замке — камера хранения багажа, как сказал Фидлер днем, во время обхода здания. За второй дверью крутая лесенка вела к люку, через который можно было попасть на плоскую крышу задней половины дома. За третьей дверью находились ванная комната и туалет. Просунув голову в дверь и осветив карманным фонарем помещение, комиссар на миг затаил дыхание, чтобы определить, откуда доносится какой-то неприятный, завывающий звук. Нашел: ток воздуха от вентилятора, выходящего на плоскую крышу. Странно, подумал Ван Хаутем, изо всех сил стараются заглушить звуки, исходящие от людей, а сам домишко точь-в-точь сборный пункт всяких жутковатых акустических сюрпризов. Не удивительно, что Отто не хочет отсюда уходить! Он тихонько постучал в дверь третьего номера. Внутри было тихо. Направив свет фонаря в замочную скважину, он увидел, что в замке торчит ключ. Комиссар постучал опять. В комнате по-прежнему никто не шевелился. Взглядом предупредив Старинга, Ван Хаутем выключил свет. Нажал старомодную дверную ручку — убедился, что дверь не заперта. Снаружи в комнату проникал слабый свет. На двух высоких окнах шторы были задернуты, а на третьем — прямо против двери — откинуты. Комиссар со Старингом скользнули внутрь. Здесь тоже лежал толстый ковер. — Задерни шторы, а я пока включу свет. Темная тень помощника неслышно метнулась к окну. Когда под потолком загорелась трехрожковая люстра, они увидели, что хозяйка комнаты отсутствует. Постель не была смята. Шелковое покрывало без единой складки, в ногах сложенная пижама цвета сомон. Ван Хаутем закрыл дверь, сел на стул и обвел комнату испытующим взглядом. У кровати стояла пара дамских домашних туфель, отороченных мехом, но уличной обуви не было видно. Нигде не валялись ни платья, ни другие вещи, и на вешалке, за откинутой гардиной, висело не пальто, а пестрое кимоно. Похоже, что фройляйн, так же как Рулофс, не очень-то придерживалась правил внутреннего распорядка в этом доме и без ведома Фидлера — он уверял, что она легла спать, — ушла на ночную прогулку. На столе лежал обломок кирпича величиной с кулак. Старинг с живейшим интересом принялся изучать его, но вскоре выпрямился, все еще держа в руках лупу, и отрицательно покачал головой. Нет, это не орудие преступления, жертвой которого пал Терборг. Помощник комиссара завернул кирпич в бумагу, лежавшую на каминной полке, и с трудом затолкал в карман. На туалетном столике выстроились в ряд хрустальные флаконы и коробочки. Едва ли они входили в обычный инвентарь номера, и глаза комиссара машинально искали дорожный несессер, в котором эти изящные предметы хранились при переездах. За долгие годы совместной работы с Ван Хаутемом Старинг привык угадывать мысли комиссара и открыл старомодный гардероб. Аккуратные стопки дамского белья, свернутые чулки, носовые платочки, блузки, несколько книг по истории искусства, а на нижней полке чемоданчик из синей кожи. Когда Старинг осторожно положил его на стол, Ван Хаутем подошел поближе. — Почему меня интересует несессер, Биллем? — тоном экзаменатора спросил он. — Потому, что среди всех этих безделушек на туалетном столике нет ручного зеркальца, — с самым простодушным видом ответил помощник. Маленький чемоданчик с подкладкой из темно-синего атласа был пуст. Только в особом углублении на крышке помещалось ручное зеркало, закрепленное двумя прижимками из слоновой кости. Ловкие пальцы Ван Хаутема ощупали подкладку и остановились возле зеркала. Отодвинув зажимы, он вынул из чемоданчика серебряную вещицу. Старинг слегка присвистнул, когда из углубления в крышке выпала фотография. — Ишь ты! — воскликнул он. — Фото ее хахаля! Ну что ж, вкус у нее есть. Комиссар долго и внимательно разглядывал портрет хорошо одетого мужчины средних лет, исподлобья и несколько недоверчиво смотревшего на зрителя. Фотография не была наклеена на картон, комиссар посмотрел ее на свет, бросил взгляд на оборотную сторону и передал Старингу. — Что это тебе дает? Помощник в свою очередь углубился в изучение фотографии и опять, сложив губы трубочкой, коротко и звонко свистнул. — Это неконтактный отпечаток с негатива, — начал он задумчиво. — фон заретуширован. Увеличено с очень контрастного негатива. Снимок сделан, вероятно, хорошей малоформатной камерой. — Какого размера кадры у этой камеры? В тоне комиссара было нечто такое, что Старинга сразу осенило. — Микрофото! — воскликнул он и подумал: старик снова попал в десятку! — Продолжай свои умозаключения! Какой напрашивается вывод, если дама, которая где-то шастает по ночам в незнакомом городе, прячет в багаже увеличенный отпечаток с микроснимка, да еще с заретушированным фоном? — Что она сфотографировала своего ухажера без его ведома. — Ты был и остался романтиком, Биллем. Микроснимки всегда дурно пахнут. В таком случае можно наверняка сказать: тот, кто снимал, не мог или не смел фотографировать в открытую. Полагаю, этот портрет имеет отношение скорей к профессии фройляйн Мигль, чем к ее сердцу. Ван Хаутем положил фото в свой бумажник и убрал несессер в шкаф. Затем немного полистал книги и вернулся к столу. — Мы, специалисты, иной раз подсмеиваемся над тем, как Шерлок Холмс проводил свои расследования, но сейчас, пользуясь его бессмертной методикой, я мог бы довольно точно описать ту, что живет в этой комнате. И указать причины, почему ей так загорелось поселиться в этом пансионе. Я даже могу держать пари, что это не она угостила Терборга по затылку, и добавлю, что, по всей вероятности, эта дама носит темно-синее пальто и бродит сейчас в нем по Амстердаму, по крайней мере если еще жива. Старинг взглянул на своего шефа с легким упреком. Он был уверен, что это не голословные утверждения, но прекрасно знал, что, пока Ван Хаутем не заговорит сам, объяснений просить бесполезно. Он шумно вздохнул в надежде, что такое демонстративное поведение не останется без последствий. Но Ван Хаутем отвернулся к двери. — Ты проверил алиби гостей Фидлера, Биллем? — Да, конечно. Посетители — а среди них были и тузы из высшего общества — все в один голос утверждают, что никто не вставал из-за стола с начала сеанса в десять часов и до половины первого, когда мефрау Фидлер закончила свои манипуляции. — Тогда позови ее мужа и приведи его в так называемую гостиную. Надо его немного пощупать. — А вы здорово меня подвели, менеер Фидлер, уверяя, что дверь на улицу — это единственный вход в дом. Почему вы не сказали, что в котельной есть люк, через который можно спокойно войти и выйти? Содержатель пансиона страшно удивился. — Да разве ж это вход?! Люк всегда закрыт на задвижку. Я сам проверяю каждый раз, как меняют бочки с горючим. Нет, его нельзя считать входом, равно как и дверь в сад, окна моей комнаты и чердачные окна. И уж во всяком случае, это умолчание не могло помешать вашему расследованию. Ведь вы мне прямо сказали, что преступник, напавший на Терборга, находится под моей крышей. — Я так думал, потому что знать ничего не знал о люке. А им сегодня ночью воспользовались уже два человека: Рулофс, чтобы выйти и вернуться, и фройляйн Мигль, которая ушла той же дорогой, но пока не вернулась. — Что вы говорите?! Откуда вам это известно? Ван Хаутем положил на стол перед Фидлером темно-синюю пуговицу. — Это пуговица от пальто одного из ваших постояльцев. Верно? — Да. Вы, похоже, и без меня знаете. Когда фройляйн Мигль впервые явилась сюда, на ее пальто были точно такие пуговицы. — Так вот, этой дамы в комнате нет, и постель ее не тронута. А пуговицу я нашел на полу шахты, под люком. Должно быть, она потеряла ее, когда вылезала на улицу. Что же касается менеера Рулофса, то его мы задержали, когда он возвращался, вскоре после ухода ваших гостей. Мой практикант в настоящее время проверяет его алиби. — Надеюсь, вы поверите мне на слово: я не знал, что менеер Рулофс отлучается из дому таким путем. Но фройляйн Мигль — как она узнала о существовании люка? Она ведь только что приехала и никогда не спускалась в подвал! — Ей достаточно было выглянуть из окна, чтобы увидеть и люк, и проход на Кейзерсграхт. Ван Хаутем вынул из кармана фотографию и положил ее перед Фидлером. — Вы знаете этого человека? — Откуда это у вас? Фотографию я вижу впервые, но это Фрюкберг. — Спасибо. Не смею вас задерживать. Ночью вы мне еще понадобитесь, но мефрау пусть спокойно ложится спать. Да и вы, пожалуй, можете вздремнуть в удобном кресле. — О нет, я ни в коем случае не буду спать. Может быть, приготовить кофе вам и вашим людям? Минутное дело. — Очень любезно с вашей стороны, но пока не надо. Шаги Фидлера еще отдавались в пустом коридоре, когда из-за двери показалась седая голова Дейкемы. Он по обыкновению неуклюже подошел к столу и с таинственной улыбкой сел около Ван Хаутема. Из кармана пальто Дейкема извлек жестяную коробку для сигар, ту самую, которую Ван Хохфелдт утром принес комиссару. Из коробки высовывался клочок грязной ваты, а когда Дейкема положил ее на стол, внутри загремели камешки. — В проходе между домами следов не было, менеер Ван Хаутем, — начал он. — На Кейзерсграхт я пошел сначала в направлении Вейзелстраат, да только все бесполезно. Дождь льет как из ведра и сильнейший ветер. Я вернулся обратно и пошел в другую сторону без особой надежды на успех. Но между Регюлирсграхт и Утрехтсестраат, недалеко от фонаря, я нашел вот это. Коробка валялась в неглубокой нише под окном, а камни были выброшены, очевидно, в припадке ярости, когда открыли коробку. Несколько штук я подобрал поблизости. Коробка, безусловно, та самая, и это доказывает, что преступник, напавший на Терборга, не остался в доме, а ушел в сторону Утрехтсестраат. Вот все, что удалось выяснить. — Гм… Ты молодец, Дейкема. Да, коробка та самая. Вот, здесь я сделал метку своим ножом. Теперь слушай. Мысль, что мы в чем-то промахнулись, впервые появилась у меня, когда из комнаты зубного страдальца я посмотрел вниз, в кухню. Кто-то с карманным фонарем возился там у задней стены почти напротив двери в коридор. Проверь-ка, что он мог там делать. Дейкема отправился в кухню, а в комнату вошел Старинг, только что обошедший все посты. Он с интересом взглянул на перепачканные грязью остатки аккуратного пакетика, собственноручно сделанного им утром, и молча выслушал сообщение Ван Хаутема о вылазке Дейкемы. — Этот растяпа не захватил даже бумагу, в которую была завернута коробка, — неодобрительно буркнул он. С трудом Старинг вытащил из кармана кирпич, найденный в третьем номере. Ван Хаутем, смотревший на своего помощника сбоку, увидал, как у того от безграничного изумления вдруг отвисла челюсть. — Как это могло случиться? — выдавил Старинг, указывая на обертку. Увидев на бумаге крупную карандашную надпись «Четвертый номер», а на обратной стороне адрес магазина, где была, по-видимому, куплена коробка, Ван Хаутем постарался скрыть удивление. — Сам ты растяпа, — отозвался он добродушно. — Каждый порядочный агент сразу же опознал бы вещественное доказательство, когда брал его с камина у фройляйн Мигль. Ну, довольно об этом… Между прочим, теперь для нас еще более важно переговорить с фройляйн. Портрет Фрюкберга в ее несессере, оберточная бумага от исчезнувшей коробки, и, наконец, она сама болтается где-то в бурю, под дождем… — А это фотография Фрюкберга? — По крайней мере так уверяет Фидлер. — Но тогда… — Тсс! Повернувшись ухом к входной двери, Ван Хаутем знаком велел помощнику замолчать. Очевидно, кого-то впускали в парадное. В ночной тишине голоса можно было различить даже здесь, в конце гулкого коридора. Ван Хохфелдт и Рулофс. Без четверти два. Немного погодя они оба вошли в комнату: скульптор — чуть пошатываясь, но, впрочем, в возбужденном, жизнерадостном настроении; Ван Хохфелдт — едва удерживая приступ смеха при воспоминании о занятных рассказах свидетелей и своеобразной обстановке, в которой подчас проводились допросы. Ван Хаутем бросил вопросительный взгляд на своего практиканта, и тот, улыбаясь, успокоительно кивнул ему, безмолвно давая понять, что установил алиби Рулофса. — Так, — добродушно заметил скульптор, от которого не укрылся этот безмолвный разговор. — Продолжим наши ночные развлечения. Что будем пить, ребята? — Широким жестом он показал на буфет, уставленный бутылками. — Джин, виски, портвейн, ликер? Выбирайте, я плачу! — На работе не пьем. Кроме того, я должен еще спросить вас кое о чем. Садитесь, пожалуйста, сюда. — Когда ж вы от меня отвяжетесь? Сперва с Эвертом в такую подлую погоду вытаскивал порядочных людей из постели, а теперь вот еще допросы. Ладно, иду. Но прежде надо немного подкрепиться! Рулофс налил себе стакан виски и с забавной серьезностью выпил за здоровье всех полицейских поочередно. Ван Хаутем между тем снова вынул из кармана фотографию и положил ее на стол. Со стаканом в руке, слегка покачиваясь, скульптор без особого интереса взглянул через плечо комиссара. — Смотрите, вот это да! Мой старый обожаемый сосед! Фрюкберг, апостол нравственности, который вечно вставал на дыбы, если я иногда в обществе молодежи давал разрядку своим измотанным нервам. Который всегда имел наготове слова предостережения и увещания, если в моей комнате после вечернего отбоя вполголоса напевали ветреные песенки. Который стучал в дверь между нашими комнатами, если ему казалось, что тут происходит что-то уж очень легкомысленное. И что же? Сам комиссар носит в кармане его портрет и превращает ночь в день, пытаясь засадить его в тюрьму. — Рулофс удрученно покачал головой. — Зачем вы суете мне под нос эту фотографию? — Затем, что вы несколько лет прожили бок о бок с ним и, мне кажется, можете рассказать, что это за личность. Вы часто общались друг с другом? — Нет. Как я уже говорил, только по моим веселым вторникам. Я не люблю типов, которые мешают другим веселиться, и поэтому никогда не вдавался в его личные дела. То есть, может, я бы и заинтересовался им, если бы предки наградили его хоть мордой пооригинальнее. Но с такой невыразительной физиономией сутенера и наемного танцора скульптору делать нечего. — Вы часто пользовались ходом через подвал? — Еще бы! Если бы Фидлер не жмотничал с ключами от входной двери, было бы, конечно, гораздо удобней. В излишней застенчивости меня не упрекнешь, но не очень-то приятно, если тебя встречают с укоризненным выражением лица, когда поздновато возвращаешься домой. — Другие постояльцы знают о вашем личном ходе? — А как же! Но они никогда не выдавали меня Фидлеру. Однажды я разбудил чету Тонелли, когда в темноте не сразу нашел люк. Они живут прямо над ним. За завтраком мадам только подмигнула мне, но ничего не сказала. Агги Мейсон несколько раз участвовала в наших вечеринках. Так что тайна была известна и ей. Возможно, именно она открыла мой секрет Иверу, недаром под веселую руку он делал мне всякие намеки. Но, как я уже говорил, среди постояльцев царит добрый дух товарищества. Фидлер знать ничего не знал. — А вы не замечали, чтобы другие следовали вашему примеру? — Нет, но это не означает, что они не следовали. — Рулофс допил свой стакан и хотел налить еще. — Как же происходили ваши ночные вылазки? — Очень просто. Я говорил всем «спокойной ночи» и гасил свет у себя в комнате. Улучив подходящий момент, скатывался по винтовой лестнице — и на улицу. Здесь повсюду хорошие толстые ковры, и, соблюдая некоторую осторожность, можно пройти по всему дому, никого не побеспокоив. Шарниры крышки люка я всегда смазываю… Пока не было случая, чтобы кто- нибудь запер дверку изнутри, когда меня нет дома. — И таким образом, во время вашего отсутствия взломщики имели прекрасную возможность проникать в дом. — Чепуха! О существовании люка знали только поставщик горючего и его рабочие. Взломщик его никогда не найдет. — Так и было… до сих пор! Кроме того, должен сказать, что вы недооцениваете преступников. Если им вздумается нанести визит в какой-нибудь дом, они тщательно изучат все возможности проникнуть внутрь. По вашей милости они смогли бы воспользоваться люком, даже не ломая крышки. — Ну, вот вы уже и сердитесь… Рулофс сделал неопределенный жест и допил свое виски. Он хотел налить себе еще, но Ван Хаутем положил ему на плечо руку. — Идите ка лучше спать! К сожалению, придется просить Фидлера незамедлительно поставить на люк хороший замок, а ключи от него хранить в своем сейфе. Старинг отвел скульптора в его номер, а комиссар сообщил Ван Хохфелдту, как продвинулось следствие за то время, пока он был в отъезде с Рулофсом. Вместе со Старингом вернулся и Дейкема. Двумя пальцами он нес, раскачивая, старый молоток. Молча положил его на стол перед Ван Хаутемом и показал на головку молотка: от долгого употребления она расплющилась и по углам появились заусенцы. В одной из трещинок между ними комиссар даже без лупы увидел тонкий белокурый волос; он вопросительно взглянул на Дейкему. — Лежал среди инструментов в ящике под столом. Может быть, на рукоятке сохранились отпечатки пальцев. Четверо мужчин задумчиво смотрели на орудие преступления. Тот, кто, совершив свое дело и уходя в подвал, положил молоток в ящик с инструментами, явно хорошо знал, где лежат такие вещи. Если, конечно, молоток принадлежал пансиону. — Значит, все-таки кто-то из своих, — вполголоса заметил Старинг. — Я начинаю думать, что швейцарка не столь уж невиновна в покушении на Терборга, как вы меня только что уверяли, менеер Ван Хаутем. Разве что гостей на сеанс пришло больше, чем мы заметили… Он не закончил свою мысль, потому что дверь гостиной, где они сидели, распахнулась и вбежавший полицейский дико уставился на Ван Хаутема. — Что там, Бертус? Пожар? — хладнокровно осведомился комиссар. — Я видел привидение, — медленно произнес капрал. — Это так же верно, как то, что я стою здесь! С зеленым лицом и желтыми глазами. Флегматичный Дейкема налил стакан минеральной воды и подал перепуганному капралу: — На вот, выпей… — Возьми себя в руки, Бертус! — Ван Хаутем говорил не грубо, но достаточно строго, чтобы призвать своего подчиненного к порядку. — Мы делом занимаемся, а не в бирюльки играем! Что именно ты видел? — Я обходил коридоры бельэтажа, комиссар. В доме все спокойно, и я ничего не опасался. Но когда я шел мимо окна напротив лестницы, мне показалось, что за тюлевыми шторами что-то шевелится. Я откинул штору… — Взволнованный голос вдруг прервался, но вскоре капрал быстро продолжил: — Помереть мне на этом месте, комиссар, если вру, но через стекло на меня в упор смотрело страшное лицо. Зеленоватое… Со злобными желтыми глазами… — И что же это было? Бертус с упреком взглянул на начальника. — Я побежал сюда, — оправдывался он. — Каждый так бы поступил… Ван Хаутем выскочил из комнаты и моментально оказался у лестницы. Остальные последовали за ним. Он взлетел наверх, перепрыгивая через две ступеньки, сжав кулаки, по спине его пробегала необъяснимая дрожь. Комиссар был человек здравомыслящий, но после всего, что ему довелось испытать в этом доме, мысль об Отто неотвязно преследовала его… Этот дом находится на пересечении магнитных потоков… блуждающий дух человека, который скончался в 1822 году… порой мы видим его, он стоит в коридоре у двери в подвал и к чему-то прислушивается… Так вот он каков. Комиссар стиснул зубы и одним прыжком очутился у окна. Незримая рука откинула штору, и Ван Хаутем невольно отшатнулся, наткнувшись на Ван Хохфелдта, который стоял за ним. — Боже мой! — Практикант тоже порядочно испугался. — Выключить свет! — прошипел комиссар сквозь зубы. Оказавшись в темноте, он вытер со лба несколько капелек пота и наклонил лицо к самому окну. Совершенно жуткая физиономия в упор уставилась на него из-за стекла. По низкому лбу, фосфоресцирующему зеленоватым сиянием, до самых висков тянулись черные полосы бровей, в узеньких щелках глаз мерцал желтоватый свет. Землистое лицо перекошено гримасой ужаса, а из синеватых губ, оттянутых книзу, высовывался кончик мокрого языка. Яйцеобразная голова туго повязана белым платком, стянутым под костлявым выступающим подбородком. Существо было закутано в серый саван, свисавший широкими складками. Жуткое лицо не было неподвижным. В призрачном зеленоватом свете черты его медленно колебались и подрагивали, в них словно пульсировала своя, неведомая жизнь. — Включить свет, — приказал Ван Хаутем. Щелкнул выключатель, и комиссар, отвернувшись от окна, с загадочной улыбкой взглянул на кучку полицейских. Кивком подозвал их поближе и молча указал на тонкий белый провод: прикрепленный к откинутой шторе, он тянулся направо вдоль стены и исчезал в замочной скважине двери в комнату Рулофса. Напряженные лица сразу расслабились. Ван Хаутем приложил палец к губам. Одним прыжком он был у двери пятого номера. Толкнул ее. Дверь распахнулась. Скульптор в пижаме стоял у стола и опрокидывал на сон грядущий последний стаканчик. Он удивленно, но без недовольства и явно без испуга взглянул на Ван Хаутема. — Ба, комиссар! — приветствовал он. — Опять допрос? Комиссар уже раздвигал тяжелую красную портьеру на окне слева у самой двери. Двойные рамы с трудом, но поддались его усилиям. Яркий свет из комнаты упал на плоскую крышу кухни и мигом сорвал покров тайны с необычайного явления у коридорного окна. Ван Хаутем вылез на крышу и осторожно втащил в комнату грубо сколоченную треногу с укрепленным на ней бюстом, вылепленным из влажной глины. Затем он поставил страшилище под лампу. Рулофс со стаканом в руке подошел к нему и любовным взглядом окинул свое детище, воплощение чудовищности и безобразия. — Неплохая штучка, — заметил он самодовольно. — Отто redivivus[16 - Воскресший, оживший (лат.)]! Предназначался для того, чтобы после сеанса немного развеселить общество, собравшееся у Фидлера. Но это ваше паршивое расследование испортило мне всю музыку. — Для этого вы и поставили его к окну? — Ван Хаутем и не помышлял рассказывать этому насмешнику, какой успех имело его произведение. — Разумеется. Было бы грешно оставлять его здесь, в комнате, когда по коридорам шныряют полицейские ищейки. Ведь это вы виноваты, что представление в коридоре провалилось, не так ли? Долг платежом красен! Комиссар вспомнил свою молодость и с трудом сохранял серьезность. — Ну, пошутили, и хватит, — сказал он нарочито строго. — Прошу больше нам не мешать. Сейчас же ложитесь спать и не забудьте, что в соседней комнате раненый, которому нужен покой. Понятно? — Да, папочка! — отвечал невозмутимый художник. — Спокойной ночи. Выйдя в коридор, комиссар принялся отчитывать Бертуса за глупое поведение в истории с глиняной куклой, обмазанной фосфором. — Сначала рассмотри как следует, а потом уж действуй — вот как должен всегда поступать настоящий полицейский… Он вдруг осекся, потому что колокольчик у входной двери резко, протяжно задребезжал. Все одновременно обернулись: полицейский из патрульной службы (попав в распоряжение комиссара, он подумал, что в такую собачью погоду лучше занять пост внутри дома, чем на улице) открыл наружную дверь. Несколько больших шагов — и Ван Хаутем оказался на верхней площадке лестницы, ведущей в ярко освещенный мраморный вестибюль. В дверь, шаркая ногами, входил высокий человек в плаще. Полусогнутые руки он поднял вверх. Лица почти не было видно из-под мятой шляпы, надвинутой глубоко на глаза. За спиной мужчины виднелись размытые дождем очертания такси и около дверцы шофер — неподвижным взглядом лунатика он следил за фигурой, уходившей в ярко освещенный подъезд. Комиссар — после всех неожиданностей, случившихся этой ночью в доме, притом за каких-то два-три часа, он уже ничему не удивлялся — начал медленно спускаться по темно-красному лестничному ковру. Его не оставляло ощущение, будто он участвует в неком опереточном спектакле. Сильные лампы хрустальной люстры высвечивали мельчайшие детали лепных украшений вестибюля и отражались в блестящем полированном мраморе балюстрад. Позднего посетителя подтолкнули на середину большого ковра, капрал-портье осторожно закрыл дверью темноту улицы и любопытного таксиста и застыл навытяжку. За все это время никто не проронил ни слова, но вот из-за спины человека в плаще — он стоял, опустив голову, и молча смотрел себе под ноги — появилась стройная молодая женщина. Из-под черного берета виднелись белокурые волосы, а одета она была в темно-синее пальто, на котором — Ван Хаутем с первого взгляда заметил — недоставало одной большой круглой пуговицы. В правой руке, обтянутой перчаткой, она держала тяжелый многозарядный пистолет с коротким стволом. Оружие, несомненно, служило для того, чтобы подталкивать вперед молчаливого человека в плаще. Совершенно хладнокровно она приставила дуло пистолета к плащу — явно не желая рисковать: вдруг сбежит! — и подняла светлые голубые глаза на коренастого человека в черном, стоявшего посреди лестницы. — Полиция? — спросила она самоуверенно. Ван Хаутем назвал свое имя и должность. Неизвестный в свою очередь взглянул на комиссара, и тот без труда признал в нем оригинал портрета, который не так давно изъял из третьего номера. Не оборачиваясь, комиссар подал знак Старингу взять Фрюкберга под стражу и обыскать его. Фройляйн Мигль — это, конечно же, была она — небрежно сунула пистолет в карман пальто и поднялась по лестнице к Ван Хаутему. Не спеша она достала из сумки карточку, завернутую в целлофан, и подала ее комиссару. Это было удостоверение, из которого следовало, что фройляйн Труди Мигль является сотрудником частного сыскного бюро Людвига Целлера в Берне. — Официально ставлю вас в известность, — деловито сказала она по-немецки, — что этот человек, Мартин Фёрсен, он же Магнус Фрюкберг, сегодня ночью в ноль часов двадцать восемь минут проник со стороны двора в этот дом и приблизительно в ноль часов тридцать одну минуту нанес тяжкие телесные повреждения постояльцу четвертого номера. Так как этого достаточно для задержания и ареста, я с удовольствием передаю его вам. — Вы имеете что-либо возразить? — тоже по-немецки спросил Ван Хаутем у Фрюкберга, который опустил руки и безучастно слушал. — Я не сопротивляюсь. Признаю, я проник в этот дом, но больше ничего в данный момент не скажу. — В таком случае я вас арестую… Вы будете доставлены в Центральное полицейское управление и задержаны до тех пор, пока я вас не допрошу. Эверт, обеспечь доставку и заключение в камеру. Взлом и телесные повреждения. — Может, кто- нибудь расплатится с таксистом? — Труди Мигль подняла вверх банкнот в десять гульденов. Капрал взял деньги и с важным видом вышел на улицу. — Пройдемте, пожалуйста, со мной в гостиную, — пригласил Ван Хаутем швейцарку. Он пошел вверх по лестнице, провожаемый разочарованным взглядом Старинга, который много дал бы за то, чтобы присутствовать при разговоре. При свете двух настольных ламп под зелеными абажурами Ван Хаутем с любопытством смотрел на невозмутимую молодую особу, расположившуюся в соседнем кресле. Он опять занялся неразлучной трубкой, а она закурила сигарету из серебряного портсигара. Берет и пальто она сняла, при помощи расчески и губной помады привела себя в порядок перед каминным зеркалом и выглядела теперь так, словно только что пробудилась от безмятежного сна, а не охотилась за человеком по ночным улицам Амстердама. Но ее пальцы с отличным маникюром крепко держали сигарету, а голубые глаза сквозь табачный дым внимательно оценивали коренастую фигуру напротив. Когда Ван Хаутем достал из кармана и положил перед ней темно-синюю пуговицу, фройляйн слегка улыбнулась. — Лучше сразу же пришить ее на место. Она поблагодарила кивком и несколько раз задумчиво затянулась. — Надеюсь, — мягко сказала она, — у меня не будет неприятностей из-за пистолета. Я детектив, но также и женщина, и с сильным мужчиной мне физически не справиться. Поэтому я была вынуждена посадить его в такси и привезти сюда под угрозой оружия. — Почему вы не доставили его в ближайший полицейский участок? Это было бы куда скорей. С веселыми искорками в глазах она взглянула на своего соседа. — Ах… Я детектив-профессионал. И хотела вначале допросить его здесь, на месте преступления. Ваше присутствие помешало моим планам. Я рассчитываю, что вы свяжетесь по телефону с Целлером и поставите меня в известность о результатах допроса задержанного. Этот случай из категории международных, в нем заинтересованы многие страны. Ван Хаутем ничего не ответил. Вынув из своего бумажника увеличенный отпечаток с микропленки, он положил его перед фройляйн Мигль. — В ваше отсутствие я здесь кое-что осмотрел. Вы, вероятно, захотите получить эту фотографию обратно. Откуда она у вас? Некоторое время швейцарка молча курила. По-видимому, обдумывала, насколько в Нидерландах соблюдаются правила вежливости и взаимопомощи между официальными и частными детективами, принятые в других странах, а именно взаимный обмен информацией. Несколько раз ее светлые голубые глаза испытующе останавливались на Ван Хаутеме, как бы оценивая его. Комиссар хладнокровно позволил себя рассматривать. Он прекрасно понимал, что она рассчитывает на честный взаимный обмен информацией и что он должен сообщать как можно меньше. Надо подождать, увидеть, в каком направлении будет развиваться разговор, прежде чем открыть свои карты. — Этот портрет? Я сама сфотографировала его дней десять тому назад, в его конторе на Ниувезейдс Форбюрхвал, и послала негатив в Берн, чтобы проявить и увеличить. Таким путем наше бюро установило, кто он такой. В тридцать девятом году в Карлстаде, в Швеции, он получил шесть лет за контрабанду героина и морфия. В сорок третьем его выпустили, и с тех пор он исчез из виду. Есть предположение, что он работал тайным агентом у немцев, но твердые улики отсутствуют. Во всяком случае, его настоящее имя Мартин Фёрсен. Приметы и персональное досье вы без труда можете получить в шведской полиции. Если фото представляет для вас какой-нибудь интерес, оставьте его у себя. Я задержала преступника, и портрет мне больше не нужен. Кстати, как это вы сегодня ночью так быстро подоспели? Разве он и у амстердамской полиции значится в черном списке? Последние два вопроса были поставлены как бы вскользь, и фройляйн Мигль еще больше выросла в глазах комиссара. Да, кто-кто, а эта швейцарка не поспешит объяснить, чем вызван интерес Людвига Целлера к житью-бытью Фрюкберга, наоборот, она постарается как можно больше выведать. Ван Хаутем улыбнулся и якобы откровенно ответил: — Так быстро подоспели? Но ведь здесь было совершено преступление! И пока вы гонялись за преступником, уголовная полиция вела предварительное следствие, потому мы и оказались на месте, чтобы принять вашего арестанта. Теперь настала очередь комиссара. Из портфеля Старинга Ван Хаутем вытащил кусок кирпича, найденный в комнате фройляйн Мигль. — Для чего он вам понадобился? — Ах, — молодая дама обезоруживающе улыбнулась, — вы даже мой метательный снаряд приобщили к вещественным доказательствам? Это просто мера предосторожности, вот и все. В нашем деле не угадаешь, когда противник перейдет к решительным действиям, поэтому всегда надо быть готовым к неожиданностям. На одном из окон своего номера я на ночь раздвинула шторы. Если бы на меня напали, я швырнула бы кирпич в стекло. По опыту знаю, что звон разбитого стекла привлекает внимание куда быстрей, чем крики или стук в пол. Комиссар понимающе кивнул головой. Итак, вывод, к которому он пришел после краткого обыска в третьем номере, оказался верным. Для выполнения своей задачи швейцарка поселилась у Фидлера, и предметом ее заинтересованности был Фрюкберг. Десятью днями раньше она сфотографировала Фрюкберга в его конторе при помощи микрофотокамеры. Наметанный глаз комиссара уже обнаружил аппарат в большой красивой брошке, которой была застегнута блузка женщины-детектива. Несомненно, этой ночью она ожидала появления шведа. Швейцарка точно указала время, когда он проник в пансион и напал на Терборга. Значит, она подкарауливала. Отсюда вывод, что у Людвига Целлера есть веские причины следить за Фрюкбергом. Ван Хаутем готов был поставить десять против одного, что бюро намеревалось заработать высокую премию, назначенную за розыск грабителей с Ривьеры и их огромной добычи. Это сразу объясняет восклицание, вырвавшееся у молодой дамы: «Ваше присутствие помешало моим планам». Ну конечно! Она добилась только одного: амстердамская полиция посадила Фрюкберга за решетку, а тем самым временно избавила его от дальнейшего наблюдения с ее стороны. Отныне ее расследование полностью зависит от полиции. Короче говоря: в предстоящем разговоре главные козыри на руках у Ван Хаутема, а он не из тех, кто не воспользуется ими. — Почему же Целлер заинтересовался Фрюкбергом? — Комиссар задал вопрос небрежным тоном светской беседы. В крайнем случае она ответит, что это его не касается, но такой ответ отрежет всякую возможность сотрудничества с полицией. Ложью ей от него не отделаться, потому что полиция крепко держит подозреваемого в своих руках и так или иначе докопается до истины. Труди Мигль не спеша затянулась сигаретой. — Прежде чем ответить вам, — произнесла она наконец, — мне хотелось бы знать: каково будет участие моей фирмы в расследовании после того, как в это дело вмешалась полиция? Могу ли я присутствовать на допросах Фрюкберга в вашем отделе? Или вы проглотите его с потрохами, а я останусь ни с чем? Ван Хаутем неопределенно пожал плечами. — К сожалению, я не уполномочен заключать какие-либо соглашения по этому вопросу. Это дело прокуратуры. Прежде всего необходимо допросить Фрюкберга и выяснить причины, побудившие его проникнуть в этот дом и покуситься на жизнь постояльца из четвертого номера. Пока у нас нет в этом достаточной ясности, мы не можем предусмотреть последствий сотрудничества с иностранным частным детективным бюро. Труди иронически улыбнулась, и комиссар насторожился. — Очень странно, — задумчиво сказала она, — что именно сегодня вы проявили такой повышенный интерес к пансиону Фидлера. Вы, по-видимому, явно обладаете даром ясновидения и заранее знали, что здесь замышляется дурное. Иначе зачем вам было сегодня днем на целый час устраивать военный совет в комнате Фидлера? И зачем вместе с содержателем пансиона делать обход всех стратегически важных пунктов в этом доме? Не говоря уже о том, что сегодня вечером, около десяти часов, вы с двумя другими господами нанесли визит Терборгу! После первых же слов, произнесенных вами, я удостоверилась, что это ваш голос я слышала в четвертом номере. Я девушка доверчивая, менеер Ван Хаутем, но не такая уж глупенькая овечка и прекрасно понимаю, что, по всей вероятности, еще до официального допроса нашего шведского противника вы могли бы сообщить мне о нем массу интересных подробностей. Комиссар выслушал замечания швейцарки с непроницаемым видом. Так, значит, это была фройляйн Мигль, это ее движения за дверью комнаты Фидлеров не давали ему покоя. Она слышала его голос в комнате Терборга и, следовательно, знала, что в темном спящем доме, кроме нее, дежурят еще он и его агенты. Все же откровенность, с какой швейцарка приоткрыла свои карты, была полезна — теперь можно разговаривать напрямик, не отмалчиваясь. — Как специалист, — по-отечески благодушно заметил Ван Хаутем, — вы прекрасно понимаете, что в нынешних обстоятельствах вам нельзя упорствовать и скрывать от официальной полиции цель вашего расследования. Для меня вы, как свидетель, очень ценны. Тот факт, что вы приехали в Амстердам специально, чтобы следить за Фрюкбергом, имеет одно-единственное объяснение: Целлеру хорошо известны его преступные деяния. Нидерландские власти, конечно, займутся этим шведом. Добровольно передавая его мне, вы сказали, что у себя на родине он уже был осужден и отбывал наказание. Отсюда следует, что вы — сообщив обо всем без утайки — могли бы значительно облегчить нам работу. Стало быть, решайте! Говоря это, он. все время зорко следил за ней. На своем веку комиссар не раз участвовал в таких вот дуэлях и сразу заметил, что Труди Мигль не столько слушала его, сколько прикидывала, как бы половчее оставить амстердамскую полицию с носом, потому-то он и затягивал свои объяснения. Чем дольше Ван Хаутем разговаривал с молодой дамой, тем ясней ему становилось, что с нею надо держать ухо востро. Когда он замолчал, она сделала вид, будто отказалась от сопротивления и не хочет больше торговаться насчет условий сотрудничества. Она подняла на него свои невинные голубые глаза и сказала немного даже печально: — Вы правы! Теперь все дело в ваших руках. Не буду ничего скрывать. Видите ли, Целлер ведет всевозможные расследования, преимущественно в Центральной и Южной Европе. Швейцарская федеральная полиция иногда просит, чтобы мы в своей работе обращали особое внимание на те или иные моменты и в случае чего сообщали полученные сведения. Так вот и получилось, что Целлер заинтересовался торговлей наркотиками. Комиссар дружелюбно кивнул молодой даме. Хорошо все-таки, что она не может читать его мысли и что он в совершенстве умеет скрывать свои истинные чувства. Ведь он был убежден, что юфрау Мигль старается увести его с основного пути и завлечь в тупик. Ну, теперь начнет сказки рассказывать, мелькнуло у него в голове. Наркотики![17 - Здесь и дальше в тексте «легкое» отношение полиции к наркотикам объясняется тем, что в пятидесятые годы торговля наркотиками в Западной Европе не приобрела еще нынешнего размаха.] Будто в мире найдется хоть одно частное детективное бюро, которое станет тратить дорогое время своих агентов на выслеживание торговцев «снегом», как называют наркотики. Для этого существуют всевозможные международные организации, которые вовсе не нуждаются в услугах частных детективов. Может быть, Людвиг Целлер иногда и дает сведения полиции, если его агенты засекут где-нибудь незаконный транспорт кокаина или морфия, но уж наверняка не пошлет такого детектива, как Труди Мигль, в дорогостоящую командировку по Нидерландам с единственной целью — заманить какого-то Фрюкберга в сети полиции. — Продолжайте, пожалуйста, — сказал он, делая вид, что слушает очень внимательно. — В прошлом месяце один из наших агентов в Венеции узнал, что с Ближнего Востока через Балканы в Париж и Амстердам будет направлена крупная партия морфия. Наш человек предполагает, что транспорт пойдет в Америку через аэропорты Ле Бурже или Схипхол. В Париже у нас есть агентура, наблюдающая за аэропортами, но в Амстердаме Целлер работает редко. Мне дано задание поискать здесь, в городе, следы той цепочки, которая обеспечивает транзитную перевозку наркотиков. Я приехала сюда дней десять назад. Не думайте, что у меня не было никакой зацепки. В нашем архиве нашлись кое-какие данные, которые помогли ускорить мое расследование. В частности, Целлеру было известно, что в Амстердаме есть представительство гётеборгского моторостроительного завода «Свеа». И это весьма подозрительно, потому что фирмы с таким названием в Гётеборге нет! Мы в Берне знали об этом уже давно, но надобности в расследовании пока не возникало. Итак, я получила задание прежде всего установить, что скрывается за вывеской этого представительства. К моему удивлению, я не нашла его адреса в амстердамском телефонном справочнике, но, приложив некоторые усилия, все же отыскала контору на Ниувезейдс Форбюрхвал и самым нахальным образом, под пустяковым предлогом, зашла в скудно меблированную комнату. Принял меня человек, сидевший за совершенно пустым столом. Я поболтала с ним по-французски о всякой чепухе и сумела его несколько раз щелкнуть микрокамерой. Пленку я послала в Берн и спустя два дня получила увеличенную фотографию и сообщение, что это Мартин Фёрсен, уже осужденный в Карлстаде за некое преступление, в котором мы его подозревали. Я выследила, где он живет, и, должным образом улестив хозяев, поселилась там же. Его контору мне удалось основательно обыскать, пока он в полдень завтракал в ресторане «Порт ван Клеве», правда, обыск оказался безрезультатным. Я надеялась, что в пансионе мне повезет больше. Труди не спеша погасила сигарету. Ее собеседнику все еще не было ясно, чего она добивается, внушая ему мысли насчет торговли наркотиками. Когда она снова посмотрела на комиссара, взгляд у нее был невинней прежнего, и он стал еще внимательнее прислушиваться к модуляциям ее голоса, чтобы не упустить малейшего противоречия в ее рассказе. — Тридцатого ноября он увидал меня в столовой пансиона и, должно быть, вспомнил француженку, которая надоедала ему в конторе своей нелепой болтовней. Мою внешность очень трудно изменить, и это всегда сильно мешало мне в работе. На следующее утро он исчез. Я, конечно, сразу поняла: искать его в чужом для меня городе, где он чувствовал себя как дома, не имело никакого смысла. Я предпочла сначала хорошенько обыскать его комнату. Случай мне благоприятствовал. Освободившуюся комнату должен был сразу же занять Терборг, а мне Фидлер дал третий номер вместо десятого. Я стала помогать переносить книги и вещи Терборга и много раз заходила в четвертый номер. Короче говоря, во второй половине дня, когда прислуга закончила уборку комнаты и перенесла вещи нового владельца, я воспользовалась благоприятным случаем и более детально обследовала те места в комнате, которые наметила раньше. И я нашла его запасы! Швейцарка торжествующе взглянула на своего собеседника. — Запасы? — спросил Ван Хаутем, все еще не понимая, куда она клонит. Труди кивнула, вынула из сумочки круглый предмет, завернутый в промокательную бумагу, и положила его перед комиссаром. Сняв обертку, он увидел коробочку для пудры с тисненным золотом цветочным орнаментом. «Robinette Compact Numéro 15»[18 - «Робинетт компакт № 15» (франц.) — марка дорогой пудры.], — прочел он на крышке, а на внутренней стороне золотым курсивом стояло: «Courtot Successurs — Paris»[19 - «Наследники фирмы Курто — Париж»(франц.)]. Он осторожно снял целлофан, под которым лежал твердый розовый кружок с приятным ароматом. Осмотрев его получше, комиссар заметил, что сбоку пудра немного выкрошилась, как будто кружок пытались приподнять чем-то тонким и острым. Концом карманного ножа Ван Хаутем извлек из коробочки спрессованный кружок толщиной всего около сантиметра и положил его на промокательную бумагу. Для толкового человека вроде комиссара этого многообещающего начала было вполне достаточно, чтобы понять: элегантная упаковка скрывает больше, чем кажется на первый взгляд. Пудра лежала на картонном донышке, под которым было, по-видимому, еще около трех сантиметров пустоты. Верхняя картонка тоже была сбоку повреждена. Осторожно, кончиком ножа Ван Хаутем поднял ее. Пространство под ней было заполнено тонким блестящим белым порошком. Ван Хаутем смочил кончик мизинца, слегка приложил его к порошку, а потом попробовал на язык. Порошок имел характерный вяжущий горький вкус. — Ваша лаборатория мигом определит, что это морфий, — нетерпеливо сказала Труди. — Коробочку я нашла в нише за деревянной обшивкой под правым окном четвертого номера. Там лежат еще сорок девять точно таких же, но их я не трогала. Целлер, как всегда, оказался прав, и Фрюкберг является амстердамским звеном контрабандной цепочки. — Здорово! — Ван Хаутем с восхищением взглянул на швейцарку. Он долго с интересом смотрел на женщину-детектива, точно ожидал от нее продолжения рассказа, но та, похоже, уже выговорилась, во всяком случае, она не спеша закурила сигарету, молча глядя прямо перед собой. Всем своим видом Труди ясно показывала: ей стоит большого труда подавить досаду — ведь результатами ее блестящего расследования воспользуется конкурирующая сыскная служба. Хитрый комиссар состроил сочувственную гримасу и слегка развел руками: жаль, мол, что дело обернулось для вас так неприятно, но, будем надеяться, в следующий раз вам повезет! — Эти тайники вы покажете нам попозже. Я распоряжусь прибрать все, что там есть. А теперь расскажите-ка подробно, что произошло ночью. То, что разговор переключился с щекотливого предмета на сухие, деловые факты, по его наблюдению, принесло молодой даме явное облегчение. — Найдя тайник, я сразу поняла, что он вернется сюда за своими коробками, и решила, что, покидая пансион, он еще не знал точно, где будет жить, и временно оставил свой опасный товар в месте, которое считал совершенно безопасным. Поэтому я весь день наблюдала за входной дверью. Вот так и получилось, что мне стало известно о вашем визите к Фидлеру. Громадная старомодная вешалка в коридоре бельэтажа — прекрасное укрытие для человека моего роста; можно расслышать каждое слово, произнесенное в вестибюле. Вечером в полдесятого я ушла к себе. Чувствовалось, что в доме что-то происходит, поэтому я не собиралась ложиться спать. После вашего визита Фидлер казался расстроенным… Я выключила свет в своей комнате, откинула шторы и стояла, задумавшись, у окна. Вдруг где-то внизу послышался шум. Я подумала, что это в саду, осторожно открыла окно и глянула вниз. К своему изумлению, я увидела четырехугольный колодец, освещенный изнутри карманным фонарем: кто-то вылезал из подвала дома Фидлера. Сначала мне пришло в голову, что Фрюкберг уже сделал свое дело и уходит, но потом я узнала Рулофса, скульптора из пятого номера. Он закрыл люк и пошел по проходу между садами. Теперь вопрос о том, каким образом Фрюкберг мог незаметно проникнуть в дом, был решен окончательно. Ясно, что, прожив много лет у Фидлера, он прекрасно знал о входе в подвал и что, скорей всего, этим ходом регулярно пользовались и другие постояльцы для своих ночных прогулок. Прежде всего надо было удостовериться, что Рулофс действительно ушел. Я подошла к его номеру и постучала. Мне не ответили. Дверь оказалась не заперта, и я нахально вошла, чтобы посмотреть, не спит ли он. На случай если меня вдруг обнаружат, я заготовила хороший предлог. Рулофс обещал мне книгу по истории искусства — такое оправдание не вызвало бы подозрений. Когда я еще была в комнате, у наружной двери позвонили. Я вспомнила, как мне рассказывали, что в этот вечер у Фидлера будет спиритический сеанс, и решила, что это его участники. Однако оказалось, что пришли к Терборгу. Приложив ухо к двери, разделявшей эти номера, я услышала мужские голоса. Голос Терборга и приятный бас, который, как я тотчас установила, принадлежал комиссару уголовной полиции! Разобрать, что именно говорили, я не могла. Говорили по нидерландски. Подождав в пятом номере, пока все успокоилось и спиритические друзья Фидлера перестали звонить, я спустилась в подвал поискать люк. Рассуждала я так. Фрюкберг был ближайшим соседом Рулофса. Уверенность, с какой Рулофс столь необычным путем выбрался наружу, позволяла допустить, что он проделывал это неоднократно, может быть по определенным дням недели. Если Фрюкберг знал, что сегодня именно такой день, он мог бы воспользоваться отсутствием Рулофса, чтобы незаметно проникнуть в дом, ведь люк на это время оставался незапертым. Попав в дом, он мог уйти, когда ему удобно, потому что открыть изнутри люк, запертый только на задвижку, не составило бы никакого труда. Таким образом, я была совершенно уверена, что подкараулить Фрюкберга легче всего, следя за люком, и рядом с котельной, в кладовой для продуктов, я нашла хорошее местечко, чтобы наблюдать за тайным входом. Если бы Рулофс пришел раньше Фрюкберга, я всегда могла занять свой наблюдательный пост около четвертого номера. Ровно в двенадцать часов двадцать восемь минут я услышала, что люк открывают. Несколько минут человек стоял в темноте и только на миг включил свет в подвале, вероятно чтобы сориентироваться в темном помещении. Сперва я хотела задержать его в подвале, но отказалась от этого намерения, так как была совершенно уверена, что сумею сцапать его потом. Может быть, когда он начнет действовать в четвертом номере, появятся еще какие-нибудь сюрпризы. Меня удивило, что при нем не было даже маленького чемоданчика, ведь пятьдесят коробочек просто так, в руках, не унесешь. Труди зажгла потухшую сигарету и на время прервала свое драматическое повествование. — Я позволила ему подняться по лестнице из подвала и стала ждать. Спешить было некуда, все равно он будет в четвертом номере. Пробираясь наверх, я услышала в кухне какой-то шум. Прислуги там быть не могло, а Фидлер был занят своими духами. Поэтому я решила, что в кухне Фрюкберг. Шум утих, я с минуту подождала, а потом тихонько открыла дверь в коридор цокольного этажа. Мимо комнаты Фидлеров, откуда слышались тихие голоса, я прошла в вестибюль. Я уже давно отметила, что в доме совершенно темно, но приписала это требованиям спиритического сеанса. Войдя в вестибюль, я увидела, что дверь четвертого номера полуоткрыта. Только я обрадовалась, что легко смогу увидать, чем Фрюкберг там занимается, как он быстро вышел из комнаты. Левой рукой он совал что-то в карман своего плаща, в правой держал молоток. По коридору бельэтажа он направился в заднюю часть дома. Прежде чем идти за ним, мне захотелось заглянуть в комнату. Терборг свисал с постели, касаясь плечом пола. Я приподняла его и положила головой на подушку; оказалось, что он ранен, но не серьезно. Пульс был ровный. На полу возле кровати лежал лист белой оберточной бумаги, и я подняла его. Все это заняло не более нескольких секунд. Пора было в погоню за Фрюкбергом, но вначале нужно было надеть пальто и берет. Я бросилась в свою комнату и, надевая пальто, выглянула в окно: не выбрался ли он наружу. Так и было. Я увидела, как его неясная тень быстро удалялась по проходу между заборами. С трудом я вылезла через люк и, должно быть, при этом потеряла пуговицу от пальто. А вдобавок больно ударилась коленом о верхний край люка. Я готова была кричать от боли, к тому же и передвигалась я теперь прихрамывая. Когда я выбралась на Кейзерсграхт, Фрюкберга уже, конечно, и след простыл. Я знала только одно место, куда он мог пойти, а именно его контору на Ниувезейдс Форбюрхвал, и поспешила туда. Хромая и спотыкаясь, доковыляла до Вейзелстраат и, к счастью, поймала там такси. Немного не доезжая до его конторы, я отпустила машину и спряталась в подъезде. Простояла я там около получаса и уже совсем было потеряла надежду дождаться, как вдруг кто-то быстро вошел, на ходу вынимал из кармана ключи. В тот же миг он оказался лицом к лицу со мной, но у меня в руке был пистолет, и я скомандовала: «Hände hoch!»[20 - Руки вверх! (нем.)] Очевидно, голос мой прозвучал внушительно, по крайней мере он повиновался. Я стала позади него, приставила дуло пистолета к его спине, вынудила открыть дверь и войти вместе со мной в контору. Там я его обыскала, но оружия в карманах не нашла. Я приказала ему стать спиной к стене, а сама села за письменный стол. Затем я стала его допрашивать, но он не хотел отвечать. Наоборот, насмехался надо мной и нагло сомневался, что я пущу в ход оружие. Оставалось только устроить ему очную ставку с раненым Терборгом. Спиритический сеанс у хозяев, очевидно, уже кончился, дверь откроет сам Фидлер, и я рассчитывала, конечно предъявив ему свое удостоверение, уговорить его помочь мне и таким образом избежать огласки, вредной для пансиона. И вот, приставив пистолет к спине Фрюкберга, я вывела его на улицу, и нам посчастливилось найти такси. Остальное вы знаете! — Послушайте, — сказал Ван Хаутем, облокотясь на стол. — Из вашего рассказа я вынес самое высокое мнение о вашем профессиональном мастерстве, но притащить Фрюкберга на Регюлирсграхт — это можно расценивать только как грубейшую ошибку. Чего вы хотели достигнуть, устроив шведу очную ставку с Терборгом? Вы знали всю эту историю, знали, где находится морфий. Таксист гораздо скорей доставил бы вас в полицейский участок, там Фрюкберга задержали бы, а полицейские тем временем вместе с вами произвели бы здесь обыск. Амстердамская полиция так неряшливо не работает, иначе у нас не было бы успехов в борьбе с торговлей наркотиками! Сапфировые глаза Труди холодно и спокойно глянули на него. — Что это за бумага валялась у кровати Терборга — я взяла ее к себе в комнату, а вы потом завернули в нее мой кирпич? — спросила она безразличным тоном. — Фрюкберг рисковал своей свободой, тайно проникая в пансион, и, похоже, искал он что-то другое, а не свои коробки с пудрой. Что он искал? Может быть, вы мне объясните? Ван Хаутем вовсе не хотел доверяться молодой женщине. Она — в этом он был твердо убежден — вела себя по отношению к нему не совсем честно, а он был не из тех, кто позволяет себя допрашивать. Чтобы выиграть время, он принялся осторожно разглаживать помятый лист бумаги, с любопытством изучая эмблему табачного магазина. — Судя по старым складкам, в нее была завернута коробка с десятком сигар. И здесь карандашом написано «Четвертый номер». Вероятно, Терборг заказал себе коробку сигар, а оберточную бумагу бросил на стул. Может быть, Фрюкберг мимоходом случайно задел ее, и она упала на пол. Да мало ли еще может быть причин, почему она оказалась около кровати! — Да разумеется… Вы правы. Было глупо трогать ее. И тем не менее я ее взяла… В дверь постучали, и в комнату поспешно вошел Старинг. — Ван Хохфелдт звонит, комиссар! Вы с ним сами поговорите? — Да. Составь пока компанию фройляйн Мигль. Ван Хаутем встал и вышел из комнаты; он не жалел, что им помешали, так как чувствовал, что швейцарка еще не готова играть в открытую. Помощник комиссара с полуслова понял, что женщину-детектива нельзя оставлять одну, сел рядом на стул и доброжелательно посмотрел на нее. — Как это вы привели его, фройляйн! — начал он, как ему казалось, по-немецки. — Прямо диву даюсь: молодая интересная девушка одна-одинешенька сумела арестовать и доставить сюда здоровенного парня, который едва не совершил убийство! Труди кокетливо засмеялась и смерила дюжего Старинга откровенным взглядом. — Амстердамской полиции повезло, что я оказалась под рукой, иначе он наверняка ушел бы и никогда бы вам его не найти. Старинг умел почти так же тонко, как его начальник, различать интонации человеческого голоса. Он глуповато засмеялся и безразличным тоном провинциального полицейского сказал: — Ну и что? Вы же не думаете, что здесь, в Голландии, за удар молотком на всю жизнь сажают за решетку. Такие хулиганские выходки у нас не считаются очень уж серьезными. От силы дней на пятнадцать посадим. — И из-за такого пустяка сам комиссар, собственной персоной, всю ночь торчит в этом доме? Она задала этот вопрос таким милым голоском и с таким восхищением смотрела на Старинга своими синими глазами, что он почувствовал себя неловко в шкуре тупого барана. Он был уверен, что Ван Хаутем не проговорился о бриллиантах, иначе швейцарка не стала бы хитрить. Он лукаво подмигнул ей и усмехнулся, как будто мог многое порассказать, стоит его только как следует попросить. — «Лед»[21 - Драгоценные камни (жарг.)]? — спросила она по-товарищески непринужденно. — «Снег»[22 - Наркотики (жарг.)], — ответил помощник комиссара, который позволил себе подслушивать из соседней столовой их разговор с комиссаром и видел, как открывали коробочку с пудрой. — Только «снег»? — с новым убийственным залпом сияющих глаз терпеливо допытывалась Труди. — А не блестящие игрушки? — Где же он мог их спрятать? Вы ведь его обыскивали и ничего не нашли… Хитрый Старинг прикинулся испуганным, как будто нечаянно проболтался, и боязливо оглянулся на дверь. Труди угостила его сигаретой и, когда они нагнулись друг к другу, многозначительно шепнула: — Не бойтесь. От меня никто не узнает, что вы мне сказали. С какого времени он под подозрением? К неудовольствию Старинга, приход комиссара прервал эту игру в кошки-мышки. Отсутствуй комиссар еще минут пять, недовольно подумал он, она бы предложила мне взятку. — Возьми-ка с буфета поднос, Биллем! — Ван Хаутем повернулся к Труди: — Надо очистить тайники, пока этого не сделали другие. Покажите нам, где они. — Фрюкберга уже допросили? — осведомилась она, вставая. — Нет. Я сейчас сам займусь этим и, если прокурор не будет возражать, утром расскажу вам, чего мы добились. В четвертом номере все еще горел свет. Терборг спал глубоко и спокойно, и даже эти трое, на цыпочках пробираясь к окну, не помешали ему. Труди опустилась на колени, откинула гардину и сдвинула немного влево деревянную панель, украшенную растительным орнаментом. Показалась узкая темная прорезь. Фройляйн слегка пощупала в ней пальцем и, по-видимому, надавила на скрытую пружину; после этого вся панель бесшумно скользнула под обшивку, открыв глубокую нишу. В ней были аккуратно уложены коробочки того же размера и вида, как и та, которую Ван Хаутем уже получил от швейцарки. Теперь, выполнив свою задачу, молодая женщина встала, села в кресло и молча смотрела, как Старинг выкладывал коробки на поднос. Комиссар насчитал сорок девять штук. В углу ниши Старинг обнаружил пачку больших кусков белого картона; верхний был чистый, а на остальных стояли числа от 1 до 31. Ван Хаутем подумал, что один из этих листов Фидлер, скорей всего, и увидел в окне, когда пытался разгадать поведение странного прохожего. Вероятно, они указывали дату, когда в заранее условленном порядке должен произойти прием или отправка очередной партии наркотиков. Прежде чем закрыть тайник, Старинг наклонился и при свете карманного фонаря осмотрел механизм. — Не похоже, чтобы его изготовили специально для менеера Фрюкберга. Механизм-то восемнадцатого века! Не малого труда стоило водворить фройляйн Мигль в ее комнату! Швейцарка непременно хотела пойти в управление, чтобы присутствовать на допросе шведа. Но Ван Хаутем упорно стоял на своем. Когда она наконец разочарованно поплелась к себе наверх, он со вздохом облегчения закрыл дверь на лестницу, ведущую в садовую часть дома. Бертус, который стоял на посту в бельэтаже, получил категорический приказ не допускать, чтобы женщина-детектив странствовала ночью по пансиону. Кроме того, Ван Хаутем решил организовать за ней постоянное наблюдение. Сейчас он сидел со Старингом в неуютной гостиной и рассеянно слушал отчет о тех немногих фразах, которыми тот обменялся со швейцаркой. — Она пыталась меня допросить, — закончил помощник комиссара. — К счастью, когда вы осматривали коробочку с пудрой, я был по соседству, в столовой, и поэтому намекнул ей, что мы интересуемся наркотиками. Но весьма характерно, что она настойчиво допытывалась, не знаем ли мы что-нибудь про «лед». — Вне всякого сомнения, единственное, что ее интересует, — это участие Фрюкберга в пересылке ривьерской добычи! Не удивлюсь, если окажется, что при допросе, который, по ее словам, она устроила ему в конторе, она выпотрошила из него все подробности о злоключениях этой посылки… Времени для этого у нашей дамы было достаточно, а под ее наивной внешностью скрывается характер твердый как кремень. Старинг с сомнением покачал головой. — Если бы ей удалось заставить его говорить, она не передала бы его вам! — Почему? Пока он отсутствовал на своем посту в пансионе, бриллианты попали в руки Терборга, верно? В критический момент Фрюкберга на месте не оказалось, и он не смог вовремя предупредить об этом своих хозяев. Банда, которая очистила сейфы на Ривьере, состоит из специалистов высшего класса. Так просто Фрюкбергу не простят, что он провалил дело. Он еще хлебнет горя, когда они потребуют отчета. Где же ему надежней спрятаться на время, как не в тюрьме? Вполне возможно, что по-театральному обставленный арест — козырная карта с фройляйн Мигль на картинке. Он в безопасности в тюрьме, а она на прекрасном счету у комиссара за то, что помогла захватить преступника и пятьдесят коробок морфия. Вот тут-то она и получает полную возможность разузнать, что случилось с бриллиантами. — Она могла бы просто сдать его полиции за нанесение телесных повреждений Терборгу и понапрасну не отягощать его участь упоминанием о наркотиках, — не сдавался Старинг. — Не забудь, Биллем, мы имеем дело с частным детективом, а не с сотрудником официальной полиции. Должен прямо сознаться: в этой ошибке при передаче бриллиантов я вижу не просто случайный сбой хорошо отлаженного механизма, за ней кроется нечто гораздо более серьезное и запутанное. Может быть, фройляйн Мигль, подозрительно точно прибывшая в этот пансион в самое подходящее время, куда больше нас знает об этом деле, а может быть даже, ведет двойную игру и хочет сама завладеть драгоценностями. На теперешней стадии у нас еще слишком мало данных, чтобы удовлетворительно объяснить все противоречия. Большая удача, что я решил сегодня ночью установить здесь наблюдение, ведь это дало нам в руки множество фактов, которые явятся надежной основой для дальнейшего расследования. — Значит, вы думаете, что пакетик с бриллиантами подбросили Терборгу нарочно? — Я думаю только, что настало время немного прощупать Фрюкберга. Кстати, кто- нибудь записал номер такси, на котором его привезла швейцарка? — Конечно, менеер Ван Хаутем. Шоферу велено явиться в управление к девяти часам для дачи показаний. — Хорошо. Теперь попроси сюда Фидлера. Когда содержатель пансиона уселся напротив Ван Хаутема, тот жестом показал на поднос: — Вот это мы только что обнаружили в тайнике в четвертом номере. — Тайник в четвертом номере? Что ж… в таком старом доме все возможно. За эти годы выявилась масса сюрпризов — всякие скрытые помещения в подвалах и в коридорах. Но я не знал, что и в четвертом номере тоже… А что это такое? Комиссар достал распечатанную коробку и молча протянул ее Фидлеру. Тот открыл ее и понюхал. — Туалетная пудра! — Он осмотрел внутреннюю сторону коробки и удивленно воскликнул: — Courtot Successors! Но ведь это фирма Ивера из седьмого номера. Я полагаю, Фрюкберг случайно нашел в своей комнате тайник, где бы он там ни был, и разрешил Иверу держать там часть его запасов. Никогда не поверю, чтобы Фрюкберг вкладывал свои сбережения в такое огромное количество очень дорогой туалетной пудры. Ведь тут, вероятно, на сотни гульденов! Ван Хаутем перевернул четырехугольный листок картона, который лежал наготове, и показал Фидлеру цифру «7». — Это тоже было в тайнике. Задумчиво глядя прямо в глаза полицейскому, содержатель пансиона медленно проговорил: — Вот как?… И в коробках не туалетная пудра, а что-то другое? Комиссар молча кивнул. — Значит, все-таки!.. Надо же! Оказывается, мы, сами того не зная, шутя, попали в самое яблочко. Вот если только… — Спокойный голос вдруг прервался. — Если только?… — …если только Ивер пользовался тайником без ведома Фрюкберга, чтобы отвести от себя подозрение. — Вы считаете, так могло быть? — спросил Ван Хаутем с сомнением в голосе. — Вы же сразу узнали название его фирмы на крышке коробки! Зачем бы Ивер стал рисковать, зная, что упаковка может его выдать? — А не бывает ли чаще наоборот? Разве такая явная очевидная глупость не наилучший способ остаться вне подозрения? Какой идиот будет нелегально пересылать запрещенные товары в своих фирменных коробках? А само имя «Courtot», кстати, великолепное прикрытие для контрабандных товаров. Представьте себе, что таможня нашла такую коробку в багаже элегантной дамы. Разве контролер усомнится в безобидности содержимого коробки? Фирма «Courtot Successors» известна во всем мире! Если вы спросите меня, я скажу: уже само это имя гарантирует от всяких подозрений. — Фидлер некоторое время пристально глядел перед собой. — Правда, нужно еще выяснить, как же выставляли картонку в окно, когда Фрюкберг находился дома Жаль, что он уехал в Швецию, по крайней мере мне он сказал, что уезжает. — Он в следственной части полицейского управления и ждет, когда я его допрошу, — коротко сказал комиссар. — Он вовсе не уезжал из Амстердама, а сегодня ночью забрался в ваш дом и нанес Терборгу чувствительный удар по затылку молотком, который взял у вас на кухне. — Ван Хаутем поднял газету, закрывавшую instrumentum delicti[23 - Орудие преступления (лат.)]. — Это молоток из вашего ящика с инструментами? — О да! Молоток наш. — Безграничное удивление овладело Фидлером. — Вы хотите сказать, что вы его арестовали? — Вот именно. С помощью фройляйн Мигль, которая тоже дежурила ночью. Она — сотрудник одного из частных детективных бюро Швейцарии и поселилась у вас, чтобы наблюдать за Фрюкбергом. — Ван Хаутем с улыбкой взглянул в удивленное лицо собеседника. — Как видите, в вашем пансионе разыгралось немало серьезных событий. Некоторые важные моменты уже выяснены, но это не значит, что вы от меня избавились. Сейчас я отправлюсь на Эландсграхт переодеться в более скромную одежду. Перед завтраком я вернусь обратно и продолжу допросы. А пока, на случай новых сюрпризов, мои люди останутся охранять дом. Сейчас полчетвертого, и я посоветовал бы вам часок-другой соснуть. Еще один вопрос: что за человек этот менеер Ивер? — Таких принято называть весельчаками. В хорошем смысле слова. Услужливый, всегда готов смеяться громче всех, если над ним подшучивают. Помнит дни рождения всех наших постояльцев и тогда к завтраку кладет на стол маленький подарок. Флакончик духов. Мыльный крем для бритья… ну и подобные мелочи. Пользуется симпатией постояльцев. Не столько из-за подарков, сколько потому, что человек он веселый, во всем находящий одну только светлую сторону. — А не проявляются ли эти хорошие качества с определенным расчетом? Или он одинаково хорошо относится ко всем? — Вот именно, ко всем. Это замечаешь сразу, стоит только с ним заговорить. За столом всегда кто- нибудь начинает разговор на злободневные темы, и тогда одно удовольствие слушать меткие оценки Ивера. Он человек очень неглупый. Остроумный. Весьма красноречивый… — Он последнее время не жаловался при вас на зубную боль? — Нет! Почему вы спрашиваете? — Сегодня ночью он сильно страдал зубами. — Ван Хаутем встал и велел Старингу, который в столовой приводил в порядок свои записи, отнести поднос с коробками в служебную машину, ожидавшую на улице. — Я тоже сейчас приду. Предупредите, менеер Фидлер, чтобы никто не выходил из дому без моего разрешения. Мои люди проследят, чтобы никто не пользовался телефоном. Если ваши постояльцы будут удивляться, скажите, что я скоро вернусь и все объясню. Комиссар еще раз обошел спящий дом, давая то одному, то другому из своих подчиненных энергичные, четкие указания, и наконец сел в служебную машину. С легким зевком он откинулся в свой уголок и даже закрыл глаза на те несколько минут, которые понадобились шоферу, чтобы довезти его на Эландсграхт. У себя в кабинете он немного постоял у открытого окна, подставив лицо свежему ночному ветерку. Да, можно сколько угодно уверять себя, что тебе ничего не стоит, как в молодости, проработать всю ночь без сна, но свинцовая тяжесть в веках излечит тебя от зазнайства. Комиссар устало провел рукой по глазам. Огромный город, расстилавшийся перед ним, словно бы и не нуждался в отдыхе! Конечно, обычное уличное движение замерло, но, если хорошенько вслушаться, отовсюду непрерывно доносятся самые разнообразные звуки. Грохот тяжелого грузовика, которому еще нынче предстоит бог знает какой длинный путь; гул вечно работающих гаваней, вместе с мощными порывами ветра проносящийся по всему городу; далекая сирена пожарной машины, несущейся где-то по вымершим улицам. А вот раздаются четыре мелодичных удара башенных часов, над морем крыш разными голосами им вторят другие часы, и постепенно звуки их опять замирают. Ван Хаутем закрыл окно. Настало время вернуться к делу о заплутавшихся бриллиантах. Он вызвал дежурного и голосом, из которого исчезли последние остатки сонливости, приказал: — Дирк, пусть приведут арестованного Фрюкберга! Человек, который немного погодя сел напротив него, вовсе не производил неблагоприятного впечатления. Смуглый, с тонкими чертами лица, он совершенно не соответствовал ходячему представлению о скандинавском типе. Держался спокойно и с легкой иронической улыбкой занял место напротив Ван Хаутема. Когда — вот как сейчас — комиссар начинал допрос, еще толком не зная, как подступиться к арестованному, он следовал своей собственной тактике, осуждаемой многими его коллегами. Он не осыпал подследственного бранью, а, наоборот, стремился создать непринужденную атмосферу и вопросы ставил в зависимости от реакции и поведения арестованного. Спокойно, без всякой враждебности он начал: — Чтобы вы знали, через несколько часов я получу от шведской полиции исчерпывающие сведения о вашем прошлом. Поэтому оставим прошлое на время в покое и ограничимся неотложными делами. Например, в первую очередь вопросом о том, для каких целей вы снимаете в Амстердаме контору под представительство не существующего в Гётеборге моторостроительного завода. — Я хотел попытаться заработать в этом городе на хлеб. Название фирмы взято произвольно. Я мог выбрать любое другое, какое пришло бы мне в голову. По-моему, в этом нет никакого криминала. — И ваши дела шли успешно? — О да!.. Теперь вы, конечно, хотите узнать, чем именно я занимался. Так вот, я выполнял функции посредника при пересылке корреспонденции лицам, живущим за границей. В определенный срок я находил в своем почтовом ящике адресованные мне конверты разных цветов. Я должен был разложить их по конвертам с новыми адресами и сдать на почту. Работка непыльная, но денежная, ее первому встречному не поручишь. — Пересылка шпионских сведений? Фрюкберг неопределенно пожал плечами. — Почем я знаю? У меня хватило ума не вскрывать конвертов; ведь, как бы аккуратен я ни был, мои корреспонденты все равно бы узнали. Ван Хаутем достал из ящика письменного стола распечатанную коробку пудры и передал ее через стол арестованному. Фрюкберг не выказал ни удивления, ни страха; он спокойно взял коробку и с интересом посмотрел на изящный цветочный орнамент. Затем открыл крышку и понюхал. Потом без особой заинтересованности прочел название фирмы на внутренней стороне крышки. — Вам, наверно, встречались раньше такие коробки? — спросил Ван Хаутем, видя, что Фрюкберг молчит. — Вполне возможно. Это продукция фирмы «Курто», распространяемая в Амстердаме Ивером, который проживает в пансионе Фидлера. Он расскажет лучше меня. — Эта коробка была найдена в вашем прежнем номере. И с ней еще сорок девять точно таких же. В тайнике! Фрюкберг поднял голову и внимательно взглянул на следователя, как бы пытаясь понять по его лицу смысл этих слов. Затем сказал — медленно, с расстановкой: — Я верю, вы говорите правду, а не выдумываете небылицы, чтобы запутать меня. Ну что же, я категорически утверждаю, что ничего не знаю ни о каких тайниках в моем номере и не имею отношения к найденным вами коробкам с пудрой. Всякие попытки получить от меня по этому вопросу другие показания будут пустой тратой времени. Слух у комиссара был острый, натренированный. Ясно, Фрюкберг не намерен признаваться, что морфий хранился в его комнате и с его ведома. Убедившись, что надо внимательно прислушиваться к каждому слову арестованного, Ван Хаутем мысленно отметил его замечание, что подробности о коробках может рассказать Ивер. Пудру он снова убрал в стол. — Зачем вы сегодня ночью проникли в пансион и нанесли телесные повреждения Терборгу? При этом вопросе Фрюкберг чуть сгорбился, как человек, волею обстоятельств поставленный в неловкое положение и не имеющий понятия, чем же объяснить свои поступки. Было заметно, что он чувствует себя неудобно и предпочел бы промолчать. После некоторого колебания он вроде бы переборол себя, но слова не шли с языка, и он только беспомощно смотрел на следователя. Комедию ломает, подумал комиссар, с интересом наблюдая за сменой выражений его лица, но, должен сознаться, делает он это артистически! Ван Хаутем терпеливо ждал, а швед, жестом попросив разрешения закурить, задумчиво выпустил несколько клубов дыма. Наконец Фрюкберг, кажется, решился. Он облокотился на стол и наклонился к собеседнику. — История довольно необычная, — со смущенной улыбкой начал он. — Настолько необычная, что я заранее уверен, вы ей не поверите. Надеюсь, вы позволите мне сделать маленькое, но необходимое вступление. Видите ли, в течение ряда лет у меня была привычка завтракать в двенадцать часов в ресторане «Порт ван Клеве». Я там уже постоянный клиент, и кельнер, как правило, оставляет для меня отдельный столик. Только иногда, когда уж очень много народу, ко мне подсаживаются другие. Ну вы знаете, как это бывает. Слово за слово, завязывается разговор. Пустой, поверхностный. Несколько недель тому назад ко мне, вот таким образом, подсел один француз. До этого я никогда его не видал. Какое-то время мы болтали о том о сем, потом он представился: Арман Кергадек. На следующий день он опять подсел ко мне, уже как бы по привычке. Видимо, с определенной целью. Он тут же ее открыл. Его миссия в Амстердаме закончена, и дела вынуждают его в тот же день вернуться в Париж. Зная, что я постоянно живу в Амстердаме, он хотел бы попросить меня об одном одолжении. Первого декабря проездом в Копенгаген он будет в Амстердаме и был бы мне весьма благодарен, если бы я согласился принять от него небольшой пакетик, предназначенный для его друга, некоего Джека Макдоналда, который должен прибыть в Амстердам примерно второго декабря пароходом из Западной Африки. Отправлять пакет почтой рискованно, потому что его содержимое адресату очень дорого и важно. Надежнее всего передать пакет из рук в руки, и он надеется, что, несмотря на наше столь непродолжительное знакомство, я окажу ему эту услугу. Делать мне ничего не надо, Макдоналд сам найдет меня в моей конторе или дома. Если я согласен и дам свой адрес, Кергадек по телеграфу известит своего друга о нашей договоренности. Некоторое время Фрюкберг с печальной улыбкой смотрел перед собой. — Что делать в подобном случае? Даже если ты и против деловых отношений с совершенно незнакомыми людьми, без риска прослыть невежливым в такой просьбе очень трудно отказать. И вот я дал ему свои адреса на Ниувезейдс Форбюрхвал и на Регюлирсграхт и обещал содействие. Теперь, после всего, что случилось, я, конечно, жалею, что впутался в это дело. Только что, при обыске, ваши люди отобрали у меня мои вещи. Среди них вы найдете записную книжку, а в ней, под первым декабря, пометку: «Пакет от Кергадека для Макдоналда!» Благодаря этому я не забыл своего обещания незнакомцу, но личные обстоятельства вынудили меня первого декабря неожиданно покинуть комнату у Фидлера и искать приюта в другом месте. В этот день я не смог в обычное время позавтракать в «Порт ван Клеве» и даже побывать в своей конторе. После некоторых поисков я нашел номер в гостинице «Гронинген» на улице Принс Хендриккаде и имел там деловые встречи, которые задержали меня дольше, чем я рассчитывал. А обещание, данное Кергадеку, совсем вылетело из головы. Целый день я был занят по горло и только к вечеру, около шести часов, выбрал время послать несколько телеграмм. Выходя из почтамта, я лицом к лицу столкнулся с французом, и тут мне как в голову ударило: ведь я его подвел! Покачивая головой, швед несколько раз осторожно затянулся. — Я смутился, ожидая заслуженных упреков. Но Кергадек сердечно приветствовал меня. В полдень он приходил в «Порт ван Клеве», но во время ленча не видел меня. Тогда он наведался в мою контору, но дверь оказалась заперта. У него еще были дела в городе, и он не смог сам зайти на Регюлирсграхт, но один его знакомый обещал передать пакет в пансион Фидлера. Сейчас пакет ждет меня дома, а третьего декабря — то есть завтра — за ним зайдет Макдоналд. Как удачно, что он встретил меня на почте, ведь его уже ждет такси, чтобы ехать в аэропорт. Он еще раз крепко пожал мне руку и вскочил в машину. Мне сразу стало легче, однако случившееся повергло меня в полное замешательство, и я не мог сразу придумать, как же теперь получить этот несчастный пакет. Фрюкберг, казалось, опять погрузился в воспоминания, а Ван Хаутем заметил: — Вы, конечно, позвонили Фидлеру, чтобы узнать, не прибыл ли на ваше имя пакет? — Нет, не звонил! Хладнокровный в делах, я в мелочах личного характера довольно щепетилен. Я покинул дом Фидлера поспешно, ни свет ни заря, и в оправдание своей спешки сказал, что немедленно вылетаю в Швецию. Мне было стыдно в тот же день к вечеру явиться к нему опять, сознаться, что я еще не улетел, и просить передать оставленный для меня пакет. С какими глазами? Вы совершенно правы, что не верите, но дело обстояло именно так. Мне было стыдно идти, но я не мог придумать, как бы уладить все по-хорошему. Когда Кергадек узнал, что в тот день я еще не был на Регюлирсграхт, он подробно описал мне пакет. Плоская коробка из тех, в каких продают сигары по десять штук. Завернута в белую бумагу. Особо он подчеркнул, что пакет был адресован постояльцу четвертого номера. Утром я услышал от Фидлера, что Терборг давно имеет виды на мою комнату и, вероятно, захочет немедля перебраться туда из своего номера в садовой части дома. Поэтому я предположил, что пакетик Кергадека попал к Терборгу, и решил — полностью сознаю теперь, что это было невероятно глупо, — убедиться, прав ли я. Ван Хаутем слушал с непроницаемым видом. Рассказ звучал складно и без запинок, но явно был набором измышлений, которые должны были правдоподобно объяснить невероятные события. Местами ложь выпирала так нагло, что лишь сильнейшим напряжением воли комиссару удавалось скрыть свое недоверие. Он считал, что у Фрюкберга хватит ума понять, что его рассказ не принимают за чистую монету, но по опыту знал: целесообразно дать людям высказаться, а не прерывать на полуслове их россказни и небылицы. Все свое внимание он направил на то, чтобы мысленно отмечать явные противоречия и использовать их в дальнейшем. Швед молчал, и Ван Хаутем задал наводящий вопрос: — Вы, наверное, знали, что в подвал можно попасть через люк? — Конечно. И еще знал, что по четвергам менеер Рулофс из соседнего номера как раз этим путем ускользал на свои ночные похождения. За пакетом должны были прийти только сегодня, и, пользуясь этой привычкой скульптора, я мог после его ухода незаметно попасть в дом и спросить у Терборга, у него ли пакет. Терборг — тип весьма своеобразный, попросту шляпа. Я был уверен, что, если ночью напасть на него врасплох, можно заставить его все рассказать, а о моем ночном визите, наоборот, никому не говорить. Далее, мне вспомнилось, что в первый четверг каждого месяца Фидлер устраивает спиритические сеансы. Значит, после десяти вечера я получал полную свободу действий, в том числе и гарантию от встречи с хозяином пансиона. Мне был известен весь распорядок дня в пансионе, и я знал, что обслуживающий персонал редко задерживается в кухне после половины одиннадцатого. Таким образом, все как будто благоприятствовало моим рискованным планам. Он опять умолк, и Ван Хаутем воспользовался передышкой, чтобы сделать кое-какие пометки в блокноте. — Вчера вечером, в тот час, когда Рулофс обычно уходил из дому, я уже был на Кейзерсграхт. Я видел, как он поднялся из топливного приямка на тротуар, и удостоверился, что доступ в пансион открыт. Некоторое время я еще подождал, прежде чем решился лезть внутрь. Около половины первого я проник в подвал. Чтобы в случае необходимости было чем припугнуть Терборга, я взял в кухне из ящика с инструментами старый молоток. В коридорах пансиона было совершенно темно, и это меня удивило, потому что обычно по ночам здесь всегда был свет. Но до четвертого номера я добрался без особого труда. Против моих ожиданий в комнате еще горел свет. С молотком в руке я быстро открыл дверь, и первое, что бросилось мне в глаза, был плоский пакет в белой бумаге, лежавший на каминной полке. Терборг спал. Одним прыжком я очутился около пакета. Сорвав бумагу, я увидел, что в пакете была обыкновенная сигарная коробка. В эту минуту Терборг проснулся. Так как я завладел тем, что должен был передать сегодня законному владельцу, заводить разговоры с моим преемником по номеру уже не имело смысла. Прежде чем он успел повернуться и узнать меня, я слегка стукнул ему молотком по затылку. Честное слово, мне очень жаль! Но в тот миг я был крайне возбужден и не сознавал, что делаю. Убежденный, что Терборг ранен несерьезно, я поспешил на кухню, положил молоток на место и через подвальный люк выбрался наружу. Коробку я сунул в карман плаща. На Кейзерсграхт мне захотелось поглядеть, что же такое в коробке, и при свете уличного фонаря я ее открыл. Между двумя слоями ваты там лежало несколько самых обыкновенных камешков. И больше ничего! Я мгновенно все понял. В коробке было что-то очень ценное, и Терборг, открыв ее, присвоил себе все богатство, а пакет снова ловко завернул так, точно его и не раскрывали. В ярости я отшвырнул коробку и даже хотел было вернуться в пансион и призвать Терборга к ответу. Но он лежал без сознания, и, пока не очнется, от него все равно ничего не добьешься. Вероятно, дошло бы до ссоры и вся моя затея полетела бы к черту. Я решил пойти к себе в контору и обдумать, как завтра связаться с Терборгом. Он не видел, что именно я был в комнате и угостил его по затылку, а меня знает как мирного товарища по пансиону. Наверняка расскажет мне, что с ним случилось, и я попутно узнаю, что же он сделал с первоначальным содержимым коробки. Но из моего плана ничего не вышло, потому что на Ниувезейдс Форбюрхвал меня уже поджидала фройляйн Мигль с пистолетом в руке и заставила вернуться на Регюлирсграхт. Мне показалось, что она гораздо больше моего знает о пакете Кергадека и что в пакете находилось нечто весьма интересующее ее фирму. Краденые ценности! Несмотря на ее угрозы, я не сказал ей ни слова. По правде говоря, я рад, что нидерландская полиция избавила меня от женщины-детектива. У вас я по крайней мере могу рассчитывать на гуманное обращение и не опасаюсь, что вы силой заставите меня говорить. По-видимому, продолжительный монолог принес Фрюкбергу облегчение, и он взглянул на комиссара с легкой усмешкой, как человек, который с честью выполнил трудное задание и теперь за свой подвиг ожидает похвалы. Пока Фрюкберг закуривал новую сигарету, явно считая свои показания исчерпанными, Ван Хаутем думал, что ни один из двух важнейших свидетелей не сказал ему правды, а преподносил только ловко состряпанную смесь фактов и небылиц. Следователя по уголовным делам, конечно, нисколько не удивило, что люди, у которых рыльце было в пушку, старались сбить полицию с толку. Поэтому он пока ограничился тем, что отметил в рассказах фройляйн Мигль и шведа такие места, за которые можно было зацепиться при следующих допросах. В общем, он не имел оснований быть недовольным результатами бессонной ночи. Сейчас стало совершенно ясно, что за ошибкой с передачей бриллиантов скрывалось нечто гораздо более серьезное, чем он предполагал вначале, и только теперь он начал смутно догадываться, каким путем идти к цели. Продолжать допрос Фрюкберга не имело смысла: он великолепно подал свою хорошо подготовленную версию и на первом этапе следствия, несомненно, будет ее придерживаться. Но были соображения и в пользу продолжения допроса, потому что — если только смутные подозрения комиссара не были совершенно неверными — Фрюкберг кое-что утаил в своих показаниях и, по мнению полицейского, следовало так или иначе добиться полной ясности, прежде чем отправить арестанта обратно в камеру. — Чего ради первого декабря вы сломя голову скрылись из пансиона? — начал Ван Хаутем, решив, что молчание слишком затянулось. Фрюкберг досадливо пожал плечами. — Какое это имеет значение? Причина совершенно личного свойства и не имеет никакого отношения к пропавшему пакету Кергадека… — И все-таки я настаиваю на ответе. Почему выехали так внезапно? — Что толку, если я скажу. Все равно не поверите, а мне не хочется выглядеть смешным. Ну хорошо, раз уж вы так хотите: я давно заметил, что в этом старом доме не все в порядке. Вся эта Фидлеровская болтовня о каком-то Отто, который по ночам бродит по коридорам, начала действовать мне на нервы. Я не раз подумывал отказаться от квартиры, но ложный стыд всегда удерживал меня. Вечером во вторник — тридцатого ноября — я довольно поздно ходил в туалет, который расположен в бельэтаже, в конце коридора, неподалеку от апартаментов Тонелли. Коридор был освещен слабо, дежурной лампочкой. Когда я возвращался к себе и шел мимо окна, выходящего в световую шахту между уличной и садовой половинами дома, мне показалось, что снаружи что-то шевелится. Я выглянул — на меня зловеще уставилось желтоглазое лицо, мерцавшее зеленым светом. Меня охватил страх и предчувствие несчастья, и я окончательно решил покинуть этот жуткий дом. Ночью я упаковал свои чемоданы и, опасаясь показаться смешным, объяснил свой поспешный отъезд срочными делами в Швеции. Теперь вы понимаете, почему я не хотел вам говорить. Конечно, это похоже на ребячество! И вы, естественно, не верите ни единому моему слову… Последнюю фразу Ван Хаутем оставил без ответа. Он отдавал дань уважения изощренной ловкости, с какой Фрюкберг сочинял все новые и новые подробности, и решил покуда не обращать внимание шведа на противоречия в его показаниях. Вероятно, жизнерадостный Дан Рулофс гордо продемонстрировал товарищу по пансиону своего жуткого Otto redivivus. Может быть, скульптор использовал соседа как подопытного кролика, чтобы проверить на нем действие своего фантастического изваяния. Что же получается? Рулофс дал Фрюкбергу прекрасную возможность объяснить свое внезапное бегство из этого дома. Но подозреваемый не из тех, кто бежит от глиняной куклы, вымазанной фосфором. Ван Хаутема на такую удочку не поймаешь! — Почему же вы решили поселиться в «Гронингене»? По-моему, там значительно хуже, чем у Фидлера. Фрюкберг повторил свой обычный равнодушно-неопределенный жест. — Это недалеко от моей конторы. Кроме того, в дальнейшем я собирался подыскать другой пансион по своему вкусу. Со вздохом удовлетворения Ван Хаутем отметил, что последующие слова шведа подтверждают догадки, возникшие у него во время допроса. — Кстати, комиссар. Похоже, в ближайшие дни мне едва ли представится возможность попасть в свою комнату в гостинице. Вы не могли бы распорядиться забрать оттуда мой багаж и сохранить его где-нибудь? И сообщить, что я освобождаю номер? С подчеркнутой готовностью Ван Хаутем сделал пометку в блокноте. — Все будет сделано. Комиссар задал еще несколько вопросов, хотя ответы арестованного мало его интересовали, и скоро отослал Фрюкберга в камеру. Сонливость, которая совсем недавно тяжко давила на веки, совершенно прошла. В тишине раннего утра, один в безлюдном управлении, он снова и снова анализировал наиболее сомнительные моменты бойких показаний, сосредоточив все свое внимание на запутанных обстоятельствах дела. Лист блокнота постепенно заполнился перечнем заданий для сотрудников на предстоящий день, а комиссар, отложив блокнот в сторону, еще долго пристально смотрел перед собой, погруженный в размышления. Ван Хаутем был убежден, что и Фрюкберг, и фройляйн Мигль имели самое прямое отношение к внезапному появлению сорока восьми драгоценных камней, спокойно лежащих сейчас в сейфе. Ясно было также, что находку морфия следует рассматривать как случайность, никак не связанную с главной проблемой. Безусловно, надо проверить, не является ли фантастическая история с таинственным пакетом, который через Фрюкберга должен был попасть в руки Макдоналда, чем-то большим, нежели явной ложью; но, если интуиция не обманывает Ван Хаутема, полиция только зря потратит время, ей этого не выяснить. И всякий раз мысли комиссара возвращались к туманной гипотезе, которая никак не покидала его. Доставка бриллиантов для «менеера из четвертого номера», после того как Фрюкберг уже уехал оттуда, была каким-то особым маневром, по каким-то причинам она была необходима, чтобы отвлечь внимание от чего-то гораздо более важного и значительного. У таких ловких мошенников, как эти гангстеры с Ривьеры, подобных ошибок не бывает! Он бросил быстрый взгляд на стенные часы. Пять! Бернская полиция, вероятно, еще спит, но он решил попытаться и заказал срочный разговор с Центральным полицейским управлением в швейцарской столице. К его удивлению, соединили очень быстро, и к телефону подошел старший инспектор ночной смены. Труди Мигль? Конечно, бернской полиции она известна! Лучший детектив-женщина в бюро Людвига Целлера! Ван Хаутем сообщил личные приметы. Все полностью совпадало, и как дым исчезли всякие сомнения, действительно ли молодая женщина та, за кого она себя выдает. Известно ли им, хотя бы в общих чертах, над чем сейчас работает фройляйн? Нет. Целлер ведет одновременно множество самых разнообразных и всегда очень больших дел. Крупные кражи, исчезновение известных людей, запутанные шантажные аферы. Интересуется ли Целлер торговлей наркотиками? Совершенно исключено! Бюро Целлера — предприятие частное, а для них самое важное — положительное сальдо при подсчете выручки и затрат! Он принимается за расследование, только получив в руки чек на кругленькую сумму. Погоня за кокаином и морфием большой выгоды не сулит. И бернец процитировал поговорку на международном воровском жаргоне, которую Ван Хаутем сегодня уже слышал: «Целлер любит не «снег», а «лед»!» Каковы взаимоотношения между целлеровскими сотрудниками и официальной полицией? Практикуется ли взаимопомощь и обмен информацией? Коллега на том конце провода не сразу совладал с приступом смеха. — Ну и оптимисты вы там, в Амстердаме! Хотел бы я увидеть хоть одного частного детектива, который выложит свои карты на стол. Да, они очень даже не прочь узнать, что известно нам, но то, что добывают сами, тщательно прячут. А что, Труди работает в вашем городе? Ван Хаутем подтвердил, что это так, что он допрашивал ее в связи с собственным своим расследованием и очень сомневается в ее показаниях. В Берне опять смеялись долго и громко. — Смотрите за ней в оба, комиссар! Она умней большинства профессиональных сыщиков, и, если она преподнесет вам какую-нибудь, пусть самую правдивую, историю, можете быть уверены, что на девяносто процентов это выдумка. Не будь она такой скользкой штучкой, Целлер не платил бы ей такого жалованья, о каком мы, служаки, не смеем и мечтать. Поблагодарив за информацию, Ван Хаутем повесил трубку. А предмет этого краткого разговора тем временем с широко открытыми глазами лежал, не зажигая света, у себя в комнате. Не то чтобы Труди не давали спать неожиданные события той ночи. Когда Ван Хаутем отправил ее наверх и она поняла, что пока надо расстаться с надеждой установить контакт с Фрюкбергом, природа взяла свое, и, несмотря на только что пережитые волнения, она крепко уснула. Но профессия приучила ее отдыхать урывками, и уже через какой-нибудь час ее деятельный мозг смог вновь заняться нерешенными вопросами. Проснулась она сразу, и опять перед ней встала проблема, с которой она заснула. Что, собственно, известно этому дюжему комиссару с невыразительным лицом и отеческими манерами? По какому-то наитию Труди отдала в руки полиции обнаруженный ею склад морфия, как бросают собакам жирную кость с мясом, и от нее не укрылось, что Ван Хаутем — при всем старании казаться невозмутимым — был ошеломлен ее находкой. Но удастся ли этим отвлечь его от другого преступления, куда более важного для швейцарки? Что ему известно о попытках вывезти из Европы драгоценности, награбленные на Ривьере? Как он дознался, что Фрюкберг участвует в транспортной цепочке? Она включила лампочку у постели и закурила. Не по своей вине заблудилась она в этом лабиринте, но, чтобы выбраться из него, понадобится весь ее опыт, все ее искусство. До сих пор все шло прекрасно, а вот сейчас как будто нашла коса на камень — только из-за того, что расследование завело ее в страну, языка которой она не знала и в которой блуждала как в потемках. Нидерланды считались добропорядочным уголком Европы, и впечатление, произведенное на нее комиссаром и его помощником, не противоречило этому отзыву. Они отнеслись к иностранному частному детективу без явной враждебности, но все же их поведение не внушало надежды на тесное сотрудничество. Труди легко могла назвать немало мест, где чек от Людвига Целлера сотворил бы чудеса; но здесь этот номер не пройдет! С этим комиссаром, поседевшим на службе, даже ее женские чары бессильны. Вот если бы сговориться с судебным чиновником, который будет вести предварительное следствие… А ведь как удачно все складывалось, как она надеялась в корне изменить свою жизнь! С той самой минуты, когда Целлер подключил ее к расследованию крупнейшего массового грабежа в Ривьере — а это произошло сразу, как только французская полиция убедилась, что ее мечты молниеносно раскрыть дело развеялись как дым, — с той самой минуты Труди оказалась лицом к лицу с труднейшей проблемой, которую никак не может разрешить: она впервые начала серьезно задумываться над своим местом в жизни. Учитывая свою молодость, она не имела оснований жаловаться на заработок. На свете очень мало женщин ее возраста — не считая, конечно, кинозвезд, — чей труд оплачивался бы так высоко. Однако нельзя упускать из виду, что вознаграждение, получаемое ею за такое опасное ремесло, не идет ни в какое сравнение с тем, сколько на этом зарабатывают другие. И сейчас, если она сумеет успешно выследить ривьерскую добычу, это несоответствие достигнет высшей точки. Ведь на сей раз дело идет не о раскрытии ограбления банка на жалкую сумму в несколько миллионов. Стоимость ривьерских драгоценностей составляет не менее ста двадцати миллионов швейцарских франков. Ну и что?… Целлер, как водится, выдаст ей премию, но львиная доля выручки достанется страховым обществам. А они и без того достаточно богаты. Стоит только посмотреть на роскошные здания их правлений и контор, и поймешь, что они прекрасно выдержат любые убытки! Что останется, проглотит Целлер, человек, который начал как полицейский детектив, затем основал в Берне частное сыскное бюро и сколотил на этом солидный капитал. Похоже, все бюро работает только на его мотовку жену и беспутных деток, которые взапуски норовят просадить как можно больше отцовских денег. Все-таки это несправедливо, думает Труди. Она не была новичком в своей профессии, иначе бюро не поручило бы ей такого важного задания. Под видом туристки она поселилась в маленькой гостинице в курортном городе Антибе на юге Франции и вела скромную жизнь, не позволяя себе никаких роскошеств и довольствуясь главным образом небольшими экскурсиями по окрестностям — пешком или на местных поездах. Перед отъездом сюда она тщательно изучила целлеровскую документацию насчет особенностей дерзких ограблений, которые произошли одновременно во всех отелях Ривьеры. Ее внимание привлекли некоторые мелочи, по-видимому не расследованные до конца французскими детективами. Кроме того, ей пересылали почтой информацию по этому делу, собранную ее коллегами совсем в других местах, и это тоже облегчало работу. Она была прирожденным сыщиком, и вот однажды в маленькой горной деревушке, мирно укрывшейся в узкой долине, она узнала в лицо некоего инвалида, которого возила в коляске сиделка. Труди сразу поняла, что теперь, при известной выдержке, она сможет выполнить свое задание. К своему собственному изумлению, она не упомянула об этом факте в ежедневном рапорте Целлеру, хотя была уверена, что она — и только она одна — знает, где скрывается главный организатор этих ограблений. Девушка убедилась, что отныне занимает стратегическую позицию между двумя группировками с диаметрально противоположными интересами. И поняла также, что, если поведет свою игру осторожно, ее ожидает целое состояние. Но тогда нужно вступить в сговор с грабителями, а этому пока что сильно сопротивлялись и ее воспитание, и совесть. Труди продолжала слежку и, так как нить уже была в ее руках, сумела раздобыть множество сведений, которые для нее — опытного детектива — превратили эти поиски иголки в стоге сена в самое обычное, несложное дело. Теперь она сообщала Целлеру только то, что считала абсолютно необходимым, а на деле продвинулась в своем расследовании значительно дальше. Однажды вечером, когда, усталая и голодная, Труди возвратилась в свою главную квартиру в Антибе и пила перед обедом аперитив на террасе отеля, она заметила, что ее более чем пристально рассматривает хорошо одетый симпатичный господин с открытым лицом. Такое случалось нередко, ведь Труди была весьма привлекательна и… она была одна. После некоторого колебания незнакомец поднялся. С легким поклоном он подсел к ее столику и начал разговор, как водится между туристами, проживающими в одном отеле. Никаких намеков и банальностей он себе не позволял и, по-видимому, не стремился к легкому приключению. Они разговаривали о достопримечательностях Ривьеры, о том, где побывали и чем любовались. Обычным светским тоном, каким он только что описывал свои дорожные впечатления, незнакомец вдруг обронил нечто такое, что в корне изменило ситуацию. — Очень жаль, мадемуазель, что ваши служебные обязанности мешают вам полностью насладиться пребыванием на этом великолепном побережье! Она не спросила, что он имеет в виду, а продолжала мечтательно смотреть на голубое море, которое уже понемногу затягивалось пурпурной закатной дымкой. Он, видимо, и не ожидал ответа и вернулся к прежнему легкому разговору, тогда как она, рассеянно слушая его, казалось, привыкала к мысли, что настало время сделать окончательный выбор. Потому что занимательный собеседник, вне всякого сомнения, был посланцем из враждебного лагеря. Он пригласил ее пообедать в дорогом ресторане, и после обеда, за кофе с ликером, они долго и серьезно беседовали. Труди, само собой разумеется, была не настолько наивна, чтобы во время переговоров упустить из виду гарантии собственной безопасности, но оба вскоре легко договорились, особенно когда выяснилось, что ее новый знакомый не из тех, кого она выслеживает. Он оказался джентльменом удачи, работал в одиночку и не только не принадлежал к компании, виновной в грабежах на Ривьере, но в какой-то степени даже был их соперником, а именно: он составил неплохой план, как урвать у ривьерских гангстеров солидный кусочек их добычи; для этого нужны достоверные сведения из первых рук, и он надеялся приобрести их за приличное вознаграждение у одного из детективов какого-нибудь всемирно известного сыскного бюро, занимающегося расследованием этого дела. После этой первой встречи Труди и он поддерживали контакт друг с другом, пользуясь условными адресами. Они советовались о том, какие сведения швейцарка будет передавать Целлеру, а какие утаивать. Временами они обменивались важной информацией, и, когда в один прекрасный день бюро известило фройляйн, что на международном рынке появились драгоценные камни, извлеченные из золотых и платиновых украшений одной брюссельской ювелирной фирмой, которая давно уже находилась под подозрением, оба поняли, что решающий момент не за горами. Труди получила от Целлера задание покинуть Ривьеру, отправиться в Амстердам и установить наблюдение за представительством моторостроительного завода «Свеа»; о предстоящей поездке на север Европы она не преминула тотчас сообщить своему верному приятелю. Ее несколько удивило, что в Амстердаме он пока не искал с ней контакта. Она посылала ему в Париж срочные телеграммы, но они оставались без ответа. Период тесного сотрудничества кончился, и фройляйн почувствовала себя одинокой и заброшенной, в особенности сейчас, когда в пансионе Фидлера разыгрались такие странные происшествия. Вмешательство амстердамской полиции в ее дела требовало, чтобы Труди полностью изменила линию поведения, причем без предварительного согласования с партнером. Швейцарка предвидела, что Ван Хаутем установит за ней слежку, а значит, ее свобода передвижения будет ограничена. Само по себе это ее мало тревожило, потому что опытный сыщик в совершенстве владеет искусными уловками и в нужный момент скроется от наблюдения. Но для успеха подобной акции надо, во всяком случае, хотя бы маломальски знать местность или располагать поддержкой сообщника, а Труди ни города не знала, ни сообщника не имела. Обдумывая все это, швейцарка вполне сознавала, что находится как бы на одиноком форпосте в совершенно незнакомой стране, и увидела перед собой две возможности. Можно в ближайшие полчаса позвонить Целлеру — посоветоваться и вызвать помощь, но такое решение поломает все ее личные планы. Остается вторая возможность: и впредь вести свои дела в одиночку. Многое будет зависеть от предстоящего разговора с добродушным комиссаром. Если разговор сложится удачно и приведет к взаимному обмену информацией, то еще будет время разработать тактику дальнейшего поведения. Пока ничего предпринять нельзя. В коридоре бельэтажа дежурит полицейский, который в такое время суток, конечно, не даст ей шагу ступить. Значит, придется ждать. Труди затушила сигарету в пепельнице, удобно закуталась в одеяла и через пять минут уже спала как сурок. Около половины восьмого, после плотного завтрака, Ван Хаутем вновь явился на Регюлирсграхт, тщательно выбритый и освеженный не по сезону холодным душем. Дверь ему открыл дежурный полицейский, который был в вестибюле и разговаривал со слугой. При виде высокого начальства Бас хотел было уйти в коридор цокольного этажа, но комиссар решил, что самое время разузнать все о человеке, который принес пакет — непосредственную причину событий, приключившихся за последние двадцать четыре часа. — Бас, пойдем-ка сперва со мной в гостиную! Когда Ван Хаутем со слугой вошли в комнату, Ван Хохфелдт и Старинг быстро поднялись со своих мест. — Доброе утро, доброе утро! — приветливо поздоровался комиссар. — Машина ждет, Эверт. Поезжай в управление. На моем столе найдешь длинный перечень заданий всем нашим людям. Проследи, чтобы все немедля взялись за дело, и побудь там до моего возвращения. В случае чего звони сюда. Виллем, подождите меня с Дейкемой в конторе Фидлера. Я здесь займусь пока допросами, и, полагаю, скоро работенка найдется и для вас. А ты, Бас, садись поближе и расскажи мне все, что знаешь о том, как первого декабря сюда приходила пожилая дама, которая передала пакетик для одного из постояльцев. Бас не напрасно с полчаса заговаривал зубы полицейскому в вестибюле: в обмен на чашку крепкого кофе он уже узнал обо всех важнейших происшествиях ночи и, казалось, ожидал другого вопроса. Призвав на помощь свою память, он задумчиво почесал плешивый затылок. — Было около половины четвертого, когда она позвонила. Элегантная пожилая дама. Опиралась на тросточку. Строгая. «Вот этот пакетик для менеера из четвертого номера. Смотри, чтобы он его получил!» Она дала мне коробочку, и я положил ее на стол в комнате менеера Терборга. — Опиши мне поточней, как выглядела эта пожилая дама. — На ней была маленькая шляпка. Черная. И длинное черное меховое манто. Когда она спустилась с крыльца и пошла по направлению к Кейзерсграхт, я заметил, что идет она с трудом и тяжело опирается на свою трость. Волосы седые, аккуратно причесанные. Очень румяная, наверно раскраснелась, как случается с пожилыми дамами в предпраздничной магазинной толчее. На руках черные перчатки. — Как думаешь, она голландка? Или иностранка? — Голландка, как и мы с вами, менеер. Она говорила, как говорят важные господа. Из порядочного общества. Нет-нет, говорила она на чистейшем голландском языке. — Тебе не показалось странным, что передали пакет, но не назвали по имени, кому его вручить? — Что вы, менеер, нисколько! Так часто бывает. Постояльцы купят что-нибудь в городе, расплатятся, а потом просят доставить покупку сюда. И говорят всегда так: сюда, для проживающего в номере таком-то. Я уж привык. А на этот раз подумал, что это мать менеера Терборга и что она хочет сделать ему сюрприз коробкой любимых сигар. — Почему ты подумал, что это сигары? Бас взглянул на комиссара с некоторым изумлением. — Ну… похоже было. Из табачного магазина, в совершенно свежей обертке. Все сходится. — Хорошо. А тебе не пришло в голову, что менеер Фрюкберг только утром выехал из четвертого номера, а менеер Терборг днем фактически еще не жил в этой комнате? Вопрос был замысловатый, и Бас вынужден был собраться с мыслями, прежде чем ответить. — Для менеера Фрюкберга никогда ничего не передавали. Поэтому, если бы он не уехал, я, может быть, еще переспросил бы, кому именно надо передать пакетик. Но ведь он уже уехал, и я о нем даже не подумал. А вот в том, что менеер Терборг получил от своей мамы маленький подарок, не было ничего удивительного. Ван Хаутему никак не удавалось четко сформулировать свои вопросы — сказывалась бессонная ночь. А ведь от того, сумеет ли он составить себе убедительную картину сценки, разыгравшейся здесь, на крыльце Фидлеровского пансиона, зависело так много! С легкой досадой он сказал: — Ну, слушай меня внимательно! Допустим, в том пакетике были не сигары, а что-то другое, и, если бы это «что-то» нашли у дамы, она бы имела большие неприятности. И она об этом знала! Тогда разумный человек вроде тебя, вероятно, заметил бы, что она нервничает и была бы до смерти рада поскорей и в рамках приличия разделаться с этим поручением. В подобных обстоятельствах люди ведут себя подозрительно, и сразу становится ясным, что они что-то скрывают… Смекаешь, куда я клоню? Веселые искорки сверкнули в смышленых глазах чистокровного амстердамца. Напряжение, которое он испытывал, сидя на стуле в непривычном соседстве с комиссаром, исчезло, и он с некоторой даже фамильярностью наклонился к Ван Хаутему: — Голову даю на отсечение, менеер, дама знать не знала, что при ней запрещенный товар. Она не притворялась. Уж коли на то пошло, она сунула мне в руки пакетик спокойно и просто, как человек, привыкший командовать прислугой. Сразу дала понять, что она госпожа, а я слуга и что мое дело только как следует выполнить ее поручение. Она не сказала ни больше, ни меньше, чем необходимо. Ручаюсь, она и не помышляла, что действует противозаконно. Или, лучше сказать, она из тех порядочных пожилых людей, которые со стыда бы сгорели, если б нечаянно нарушили закон. — А ты уверен, что это не был переодетый мужчина или вообще человек более молодой, но притворившийся пожилой женщиной? — Абсолютно уверен, менеер. Могу присягнуть. Комиссар задумчиво кивнул: рассказ Баса полностью оправдал его предположения и вполне укладывался в неясную еще гипотезу этого дела. — Ну, а теперь о другом, — продолжал он уже спокойным тоном. — Ты знал, что постояльцы иногда совершали ночные вылазки через люк в помещении котельной? Бас взглянул на комиссара, всем своим худощавым лицом Щелкунчика изображая лукавое замешательство: — Узнай об этом менеер Фидлер, я бы лишился места, а это очень жаль, потому что через пару месяцев стукнет сорок лет, как я здесь работаю. Но вам я врать не стану. Однажды летом на рассвете, часиков в шесть, я пошел в подвал за молоком для утреннего кофе; в теплую погоду мы держим его там. Вдруг вижу: открывается люк и внутрь пролезает маленько подвыпивший менеер Рулофс. Я был далеко, и он меня не заметил. Конечно, я не стал поднимать из-за этого шум. Мне что, больше всех надо? Менеер Рулофс — человек добрый, веселый, всегда шутит; мне он нравится. И я подумал: я же мог и не видеть, а раз не видел, какой с меня спрос? Затем Ван Хаутем велел Старингу привести Ивера. Французский торговец парфюмерией явился в толстом темнокрасном домашнем халате и, похоже, был не очень доволен тем, что помощник комиссара даже не дал ему возможности хоть сколько-нибудь привести себя в порядок. Войдя, он зорким взглядом окинул комиссара… Слишком зорким для человека, которого только что подняли с постели. Сев на стул, он угрюмо закурил сигарету и молча ждал, что будет дальше. Человек себе на уме, подумал Ван Хаутем, очень сообразительный, с большим самообладанием и готовый к неприятному допросу по поводу нашей ночной встречи. — Фрюкберг, hein![24 - А! (франц.)] После первого же вопроса комиссара внимательные глаза разом стали безучастными. — Да, я с ним иногда разговаривал. Мы поселились в пансионе почти одновременно, лет пять тому назад. Сферы нашей деятельности довольно далеки друг от друга, но мы оба деловые люди. Оба чужие в Амстердаме, каждый ищет сбыта своим товарам. Мы обменивались впечатлениями — вначале в гостиной, а потом в своих комнатах. Il était śerieux… Sombre plûtot![25 - Он был серьезным… даже угрюмым! (франц.)] Я же, наоборот, человек общительный. Мы как бы дополняли друг друга. Но друзьями все-таки не стали и не чувствовали склонности поверять друг другу свои сердечные тайны. — Что он, собственно, экспортировал в Амстердам? — Какие-то моторы. Судя по его рассказам, он вел дела с судостроительными и авиационными предприятиями. Я работаю главным образом в торговой части города, а он — по ту сторону залива Эй и в пригороде Схипхол. Не принято слишком интересоваться подробностями. Насколько я понимаю, он не жаловался на отсутствие заказов, но, каковы были его деловые связи, я сказать не могу. — Он когда-нибудь покупал у вас парфюмерию? — Comment?…[26 - Как?… (франц.)] Вы имеете в виду, не принадлежал ли он к числу моих клиентов? Да, конечно, кое-что он покупал. Но не для себя. Сам он обходился обычным мылом, а волосы смачивал какой-то вонючей туалетной водой и покупал все это в дешевых магазинах. И тем не менее он был для меня хорошим клиентом, во всяком случае что касается моей пудры «Roomette, numéro quinze»[27 - «Робинетт, номер пятнадцать» (франц.)]. Вот не так давно он сразу взял у меня пятьдесят коробок. Естественно, я поинтересовался, зачем ему столько. Eh bien…[28 - Итак… (франц.)] Пудра предназначалась для рождественских подарков дамам из семейств его деловых знакомых. Совсем неплохая идея. А на прошлой неделе он заказал пять флаконов моего lotion crystallisée[29 - Кристаллический лосьон (франц.)]. Мне пришлось выписать их из Парижа, и они вот-вот прибудут. Но, увы, раз он внезапно уехал, надо поискать, кому бы их сбыть. — Нет ли у вас случайно под рукой образцов, чтобы мне иметь представление о том, что вам заказывал Фрюкберг? — Bien sûr![30 - Ну конечно! (франц.)] Наверху, у меня на умывальнике. Конечно, уже начатые. Un moment![31 - Минутку! (франц.)] Ивер вскочил было со стула, но Ван Хаутем коротким движением руки остановил его и кивнул Старингу. Тот вышел и вскоре вернулся с коробочкой пудры, на вид такой же, какие были этой ночью изъяты из тайника в четвертом номере, и с флаконом, на три четверти наполненным жидкостью. Француз схватил бутылочку, встряхнул ее, вынул стеклянную пробку и поднес ее к носу комиссара. — Mais sentez done ca![32 - Да вы понюхайте! (франц.)] Понюхайте, пожалуйста, мсье! Восхитительно! Et si fraís![33 - И какая свежесть! (франц.)] Не подойдет ли для madame votre épouse?[34 - Мадам, вашей супруги? (франц.)] Возможность что-то продать мгновенно превратила сдержанного свидетеля в оживленного коммивояжера. — Я отдам вам их по двенадцать пятьдесят за флакон, но такая цена, конечно, entre nous[35 - Между нами (франц.)]. В магазине они стоят по тридцать гульденов за штуку… Волнообразным движением он пронес благоухающий флакон мимо носа отшатнувшегося Старинга. — Вот, понюхайте сами, мсье! Экстракт иранских роз! Две-три капли на ванну вполне достаточно. А цена! С мягкой улыбкой наблюдая за Ивером, Ван Хаутем не перебивал его хвалебных излияний. Но в то же время полностью отдавал себе отчет, что этот человек с интеллигентной внешностью и культурной речью, по-видимому, не зря с преувеличенной навязчивостью рыночного торговца расхваливал свой товар перед двумя полицейскими, находящимися при исполнении служебных обязанностей и, уж конечно, занятыми совсем другими вопросами, чем качество и цена продукции парфюмерной фирмы «Курто». Такая уловка понятна, если разговор вот-вот коснется темы, от которой Ивер хотел бы отвлечь внимание. Но этот дешевый прием — хорошо известный опытным следователям — никак не вяжется с изобретательностью и умом француза. И в конце концов комиссар начал склоняться к мысли, что демонстративные манипуляции Ивера с флаконом — помахивание им туда-сюда и взбалтывание так, что прозрачные сверкающие кристаллы то облачком поднимались в бесцветной жидкости, то опять опускались на дно, — что все это имело какой-то вполне определенный смысл. Многозначительный взгляд, который Старинг бросил своему шефу, доказывал, что и его мысли шли в том же направлении. Вероятно, помощник комиссара тоже вспомнил случай, описанный в специальной литературе, когда украденные бриллианты были обнаружены среди таких вот крупных кристаллов во флаконе дорогой туалетной воды. А теперь, когда во время допроса уже неоднократно упоминалось имя Фрюкберга, Ивер усиленно обращает внимание полиции, что Фрюкберг заказал у него пять флаконов именно этого ароматного товара, в котором так удобно спрятать сорок восемь бриллиантов. Почему он делает следствию такие намеки? — А эти флаконы тоже предназначались для его клиентов? — Ван Хаутем умышленно задал вопрос с легким недоверием в голосе. Ивер ответил не словами, а несколькими красноречивыми жестами и мимикой, на что французы такие мастера. Сначала он продемонстрировал комиссару нечто подозрительно смахивающее на хитрое подмигивание, а потом очень высоко поднял брови и плечи, помахивая при этом на уровне плеч растопыренными пальцами рук. Стало совершенно ясно, что он хотел, не рискуя связывать себя прямыми показаниями, посеять подозрения насчет того, зачем Фрюкбергу понадобились флаконы. Ван Хаутем до поры до времени не стал вдаваться в подробности. Он взял принесенную Старингом коробку с пудрой и открыл ее. Внутри была белая пудра, совсем не похожая на плотный розовый кружок, вынутый им ночью из такой же коробки, которую ему отдала фройляйн Мигль. — А те пятьдесят коробок, закупленных Фрюкбергом? В них была такая же пудра? — Mais non![36 - Да нет же! (франц.)] Только коробочки такие же. Но в них находилась «Robinette, numéro quinze». Розовая компактная пудра, матовая. В наших фирменных коробках пудра разных сортов, а вес одинаковый. Порошковая пудра всегда наполняет коробочки доверху. Но если пудра прессованная, как, например, «Robinette», то при том же весе она занимает меньше места и нижняя часть коробочки остается пустой, что маскируется двойным дном. К сожалению, у меня под рукой нет ни одной коробки numéro quinze, иначе я бы вам наглядно показал, в чем разница. Комиссар молча достал из кармана находку швейцарского детектива и протянул ее свидетелю. — Par exemple![37 - Вот так так! (франц.)] — растерянно воскликнул Ивер. — Это «Robinette quinze»! Regardez…[38 - Смотрите… (франц.)] Он порывисто снял крышку, опрокинул коробочку на левую ладонь, а правой рукой с профессиональной ловкостью щелкнул по донышку. Затем показал Ван Хаутему выпавший розовый кружок. Острые глаза Ивера тотчас заметили сбоку легкую царапину, и он с удивлением указал на нее комиссару. — Но в таком виде фирма «Курто» товар не поставляет! Здесь кто-то ковырялся. Быстрым движением француз вынул фальшивое дно. От обоих полицейских не укрылось ни одно его движение, когда он заглянул в пустоту под круглой картонкой. Спрятанный там морфий Ван Хаутем уже успел убрать. Хотя Ивер очень низко склонился над коробочкой, Ван Хаутем сразу понял, что свидетель явно ожидал увидеть что-то под вторым дном. Его выдали уже сами движения, какими он вынимал картонный кружок: он действовал так осторожно, точно боялся что-то рассыпать. Впечатление замешательства усугублялось прищуренными веками, почти совсем скрывавшими зрачки. Поймав пристальный взгляд комиссара, он поспешил исправить свою ошибку, но Ван Хаутем уже понял, что в войне нервов это небольшое сражение выиграл он. — Vous voyez![39 - Вот видите! (франц.)] — немного искусственно засмеялся Ивер. — В точности как я вам описал! Ложное дно, и под ним… ничего, пусто! — Вы совершенно уверены, что это одна из пятидесяти коробок, которые вы продали Фрюкбергу? — Mais naturellement![40 - Естественно! (франц.)] Зачем ему было покупать в магазине, если он мог купить у меня со скидкой? Ван Хаутем насторожился. Ответ последовал слишком быстро. Ивер достаточно умен, чтобы понимать значение своих показаний, но почему-то даже не поинтересовался, откуда у полиции коробочка, которую ему предъявили! Он не мог знать подробностей ночных происшествий и так вот просто решил, что полиция каким-то образом выявила связь между коробочкой пудры «Робинетт» фирмы «Курто» и скрывшимся шведом. Темные глаза француза опять сузились, и цвет его лица несколько изменился. Должно быть, он понял, что угодил в тщательно подготовленную западню. Но не сказал ничего. — Глубоко сожалею, — бесстрастным голосом произнес комиссар, — но я вынужден подвергнуть вас предварительному заключению до тех пор, пока не установлю степень вашего участия в раскрытой нами торговле наркотиками. Мой помощник проводит вас в ваш номер, чтобы вы смогли одеться. Затем вас доставят в полицейское управление, под арест. Передайте нам ключи от вашей конторы и склада, я распоряжусь о немедленном обыске. Надеюсь, сегодня же удастся препроводить вас к прокурору. — Вон как? — Ивер перенял бесстрастный тон Ван Хаутема. — Не будет ли с моей стороны нескромностью, если я спрошу, на чем основаны ваши подозрения? — Это вы узнаете у прокурора из моего обвинительного заключения. — Комиссар кивнул помощнику и начал приводить в порядок раскрытую коробку с пудрой. — Биллем, заодно пошли ко мне Дейкему. Когда Старинг и арестованный ушли, Ван Хаутем рассеянно набил свою трубку. Все-таки с Ивером он еще не разобрался! Надо пригласить на Эландсграхт зубного врача, чтобы установить, был ли ночной приступ зубной боли настоящим или притворным, тогда выяснится, не нарочно ли француз отвлек его с ночного поста, чтобы дать Фрюкбергу возможность пройти к Терборгу. Приход Дейкемы прервал его размышления. — Я отправляю менеера Ивера из седьмого номера в предварительное заключение, — сообщил Ван Хаутем своему старому помощнику. — Он сейчас одевается, и Старинг доставит его в камеру. Возьми адрес его конторы и все ключи. Может быть, у него на складе найдутся и наркотики. Надо проверить и служащих. По его словам, не так давно он продал Фрюкбергу по оптовой цене пятьдесят коробочек пудры «Робинетт, номер пятнадцатый» и выписал пять флаконов lotion crystallisée. Тоже для Фрюкберга. Проверь все это! Если понадобится помощь, ты знаешь, где ее найти. И поторопись, ведь чем скорей я отделю дело о наркотиках от аферы с бриллиантами, тем лучше для нас. Звони, как только найдешь что-нибудь определенное. Надо было ковать железо, пока горячо, и, оставшись один, Ван Хаутем принялся обдумывать, как это лучше сделать. В его поле зрения находились три человека: Фрюкберг, фройляйн Мигль и Ивер. Все они как-то связаны между собой, но связи эти пока ясно не прослеживаются. Правда, когда двое главных персонажей находятся под арестом, а третий под постоянным наблюдением, отыскать недостающие звенья будет несложно. Далее, есть еще неизвестная пожилая дама, которая передала пакетик для Терборга и заварила всю эту кашу. Бас упорно твердит, что она произвела на него впечатление добропорядочной женщины, а к суждению такого опытного и рассудительного человека, как этот слуга, по мнению комиссара, следовало прислушаться. Он положил перед собой лист из блокнота и, нахмурив брови, несколько минут составлял сообщение для печати. Затем, внеся еще несколько поправок, приписал внизу, что этот текст надлежит также передать по радио в качестве экстренного полицейского обращения. В затруднительных, казалось безвыходных, случаях Ван Хаутем охотно обращался к населению, называя это «выстрелом наугад». Когда немного погодя Старинг доложил, что арестованный готов к отправке, Ван Хаутем передал ему свое обращение: пусть Ван Хохфелдт немедленно пустит его в ход. Чуть позже его мысли невольно вернулись к разговору с Ивером. С самого начала — вероятно, еще при внезапном появлении комиссара в его номере, когда он испытывал или симулировал приступ зубной боли, — хитрый француз, должно быть, догадался, что полиция интересуется Фрюкбергом. Ивер сделал все от него зависящее, чтобы представить шведа в двусмысленном свете. Он намекнул, что цель, для которой Фрюкберг закупил у него пятьдесят коробочек пудры, ему самому показалась подозрительной. Подарки для деловых знакомых! Но это же смешно! И в довершение всего он упомянул о пяти флаконах туалетной воды. Видимо, решил убить разом двух зайцев. Хотел навлечь на Фрюкберга подозрение в торговле наркотиками, чтобы остаться в стороне, если полиция найдет тайник в четвертом номере. И постарался показать Ван Хаутему, как легко мог бы Фрюкберг спрятать бриллианты среди блестящих кристаллов на дне флакона с лосьоном. Отсюда следует, что Ивер знал или догадывался о роли Фрюкберга в перевозке драгоценностей, награбленных на Ривьере. А если так, напрашивается второе предположение, а именно что швед и француз одного поля ягоды, что под маской честных, добропорядочных представителей иностранных фирм скрывались лица, занимавшиеся уголовно наказуемыми гешефтами. Ладно, расследование покажет, что к чему! Комиссар не спеша прошел в седьмой номер. Даже поверхностный осмотр комнаты — Дейкема еще прочешет ее частым гребешком — принес ему находку, сулившую новые открытия; обрадованный Ван Хаутем осмотрел ее и с удовлетворением спрятал в портфель. Это была стоявшая на умывальнике небольшая ванночка из матового стекла — в такие обычно наливают дезинфицирующий раствор и кладут на ночь вставные челюсти. Разумеется, у Ивера еще могло сохраниться несколько настоящих зубов. Зубной врач сразу увидит. Но все-таки находка ванночки показывает, что Ивер сделал неудачный ход, объяснив свои громкие жалобные стоны зубной болью. Нет, Ван Хаутем не жалел, что на некоторое время надежно упрятал французского коммивояжера в тюрьму и тем самым помешал ему скрыть возможные следы его незаконной деятельности или предупредить сообщников. Конечно, если впоследствии окажется, что к Иверу нельзя предъявить никаких обвинений, не избежать неприятностей из-за необоснованного ареста… Но до этого пока далеко. Постояльцы пансиона еще не вставали, и комиссар воспользовался тишиной, чтобы, закрывшись на ключ в конторе Фидлера, по телефону информировать прокурора об основных происшествиях и принятых мерах. Магистр права Вилденберг в этот день и так был перегружен, сегодня он и слышать не хотел о разговоре с Фрюкбергом и Ивером, для этого еще будет время, когда наберется побольше обвинительного материала. Зато он изъявил желание познакомиться с Труди Мигль, которая, очевидно, утаила от следствия важные факты. Если Ван Хаутем доставит ее к одиннадцати часам в прокуратуру, Вилденберг выделит полчасика и попытается заставить ее говорить. Труди проснулась и оделась с твердым намерением не тратить больше времени на пустяки, чтобы возместить драгоценные часы, потерянные из-за неожиданного вмешательства амстердамской полиции. Сейчас она быстренько позавтракает, в последний раз пошлет в Париж «Арману» срочную телеграмму, доложит Целлеру по телефону о некоторых происшествиях, а затем прикинет, чего еще можно добиться, используя запасные стрелы из своего колчана. Но все обернулось совершенно по-иному. Вежливый полицейский принес ей в номер завтрак и сообщил, что около одиннадцати придет Ван Хаутем и отвезет ее на беседу с прокурором. Желательно, чтобы до прихода комиссара она не покидала номера! Молодая женщина, чья совесть к тому же была не совсем чиста, не знала, какими сведениями располагает полиция, а поэтому решила, что сопротивляться бессмысленно, и, когда без четверти одиннадцать явился Ван Хаутем и предложил ей отправиться с ним, она не стала резко протестовать против лишения свободы, а весело ответила на его шутливое приветствие. По дороге в прокуратуру они болтали о всяких пустяках, но оба избегали касаться дела, которое занимало их мысли. Ван Хаутем оставил Труди в неуютной приемной в обществе ворчливого полицейского сержанта, а сам прошел прямо к Вилденбергу, чтобы доложить о некоторых новых подробностях. Лаборанты, проверившие содержимое пятидесяти коробочек пудры «Робинетт», установили, что общий вес морфия составляет 2435 граммов. Дейкема — от его острого глаза при обыске мало что может укрыться — нашел в маленьком складе за конторой Ивера большую бочку, наполненную солью для ванн, опорожнил ее и вытащил из-под соли спрятанные там два вместительных баллона с винтовыми крышками, наполненные белым кристаллическим порошком. Взяв пробу, Дейкема послал одного из своих помощников в лабораторию, и тогда выяснилось, что найдена еще одна партия морфия, совершенно такого же, как обнаруженный в четвертом номере Фидлеровского пансиона. Когда об этом сообщили комиссару, у него исчезли последние сомнения в законности задержания Ивера. К тому же зубной врач, приглашенный для консультации, считает весьма маловероятным, чтобы Ивер ночью страдал зубной болью. У француза были съемные протезы — нижний и верхний! Однако, как большинство медицинских экспертов, зубной врач тоже оставил себе лазейку, которой не мог не воспользоваться опытный защитник. Разумеется, возможно, что пациент ощущал боль в полости рта не от испорченного зуба. На левой стороне нижней челюсти десна слегка припухла и покраснела, и пациент утверждает, что вчера болело именно в этом месте. Пожав плечами, Ван Хаутем отложил медицинское заключение в сторону. У Ивера хватит ума принять меры предосторожности: он мог нарочно натереть или поцарапать свои беззубые десны, чтобы получилась болезненная ранка. Вилденберг выслушал эти подробности с большим вниманием. — А знаете, Ван Хаутем, — заметил он, когда доклад был окончен, — вы просто невероятно удачливы в расследованиях! Возьмем хотя бы этот случай. Вам точно преподнесли его на блюдечке с голубой каемочкой. По случайному стечению обстоятельств в Амстердаме срывается попытка переправить партию бриллиантов, похищенных чрезвычайно ловкими преступниками, и вот — через двадцать четыре часа после того, как вы это обнаружили, — один из непосредственных участников акции, некто Фрюкберг, уже сидит за решеткой. Вдобавок вы накрыли крупную контрабанду морфия, и опять вероятный преступник, как спелое яблоко, падает вам прямо в руки. Уж нет ли тут каким-нибудь фокусов, о которых вы умалчиваете? Комиссар имел твердую привычку не обсуждать с прокурором подобные шутки. Когда он благополучно завершал трудное дело, его коллеги и начальство частенько приписывали это только удаче, тогда как успех являлся результатом долгих размышлений и кропотливой повседневной работы. Но что поделаешь, не рассказывать же всем об этом: еще подумают, что напрашиваешься на комплименты. — Вы исходите из того, что бриллианты попали в руки Терборга случайно, — задумчиво сказал он, — а я в этом не совсем уверен. Мне трудно объяснить, но ведь и само это ограбление довольно необычное. Я спрашиваю себя, а не имеет ли эта история совсем иное значение? Может быть, они нарочно привлекают внимание к Амстердаму, чтобы отвлечь нас от других мест, где тем временем начнется перевозка остальных драгоценностей? Сегодня утром я указал Фиделю из французской полиции на эту возможность, и он со мной согласился. — Ван Хаутем помолчал. — Не пора ли пригласить сюда фройляйн Мигль? По сведениям бернской полиции, эта женщина — один из лучших детективов в бюро Людвига Целлера, и я убежден, она рассказала нам далеко не все, что знает. Не отрицаю: именно она навела меня на след морфия, но к делу о бриллиантах морфий не имеет никакого отношения. Ей это прекрасно известно, и, следовательно, перед нами опять отвлекающий маневр. Фройляйн Мигль еще не закончила свои дела здесь, в Амстердаме, иначе не вернулась бы вместе с Фрюкбергом на Реполирсграхт. Разумеется, я принял меры, чтобы ни на минуту не упускать ее из виду, а поэтому сразу после этого разговора хочу как бы предоставить ей свободу передвижения. — Мы не можем особенно нажимать на нее. Она швейцарка, притом из числа ведущих сотрудников солидного сыскного бюро. Не имея обоснованных подозрений, мы только понапрасну рискуем обжечь себе пальцы. Но посмотрим. Пусть она войдет. Труди вошла в кабинет со скромным, чинным выражением лица, но острый, проницательный взгляд, каким она смерила Вилденберга, противоречил простоватому виду, который она напустила на себя ради первого знакомства с прокурором. Когда швейцарка почти дословно повторила все, что рассказывала ночью в пансионе Фидлера, Ван Хаутему стало ясно, что она основательно подготовилась к этому разговору. С доброжелательно-чистосердечной миной Труди настойчиво упирала на незаконную торговлю наркотиками, но ни словом не обмолвилась о странном инциденте с бриллиантами. Вилденберг слушал внимательно и время от времени ободрял Труди дружелюбным кивком. Когда она выговорилась и, в свою очередь улыбнувшись, стала выжидательно его рассматривать, прокурор задумчиво сказал: — Я дал вам возможность спокойно высказаться, потому что не хотел прерывать нить вашего рассказа. Позвольте задать вам теперь несколько вопросов по тем пунктам, которые мне недостаточно ясны. Видите ли, я считаю вполне понятным, что вы не препятствовали Фрюкбергу проникнуть в четвертый номер. Вы ожидали, что он возьмет свой запас морфия и тогда, накрыв его с поличным, вы сумеете полностью доказать его вину. Но, войдя в номер Терборга, вы не могли не понять, что Фрюкберг нисколько не интересовался спрятанными запасами. Вы видели, как он сунул что-то себе в карман и это что-то не могло быть пятьюдесятью коробочками пудры, верно? Мне совершенно ясно, что вам захотелось узнать, что же он уносил. И я бы не удивился, если б вы с оружием в руках бросились в подвал, задержали Фрюкберга, препроводили его обратно в бельэтаж и затем подняли тревогу, разбудив других обитателей дома. Таким образом вы бы немедленно получили помощь, смогли обыскать преступника и установить, что именно он положил себе в карман. Тогда бы вы узнали, что он искал в пансионе, для вас вызвали бы полицию и… что очень важно — раненому Терборгу немедля оказали бы медицинскую помощь. Вместо всего этого вы пошли в свой довольно-таки отдаленный номер надеть пальто и, только увидев, что Фрюкберг уже в проходе между садами, начали его преследовать. Вместо того чтобы воспользоваться благоприятными шансами, какие обеспечивает внезапность, и тотчас задержать Фрюкберга, вы позволили ему скрыться, со всеми вытекающими отсюда неблагоприятными последствиями. Ведь вы ничего не выиграли. Я внимательно наблюдал за вами, выслушал вас и просто диву даюсь, как вы, с вашим опытом и умом, могли допустить столь непростительную для грамотного детектива и — не обижайтесь на мои слова — грубую ошибку. Как это произошло? Ван Хаутем не спускал глаз с Труди, стараясь уловить все тонкости ее реакции. Он знал Вилденберга и понял, что, упрекая молодую женщину в непрофессионализме, тот пытается поколебать ее безмятежную самоуверенность. Большинство детективов считают, что никогда не ошибаются, и очень болезненно воспринимают критику в свой адрес. Казалось, швейцарка вот-вот начнет защищаться. При словах «грубая ошибка» голубые глаза сверкнули и губы сжались. Но она овладела собой и виновато кивнула. — Я сделала глупость. Вы совершенно правы — не приди он в контору, я бы совсем потеряла его из виду. Пожалуй, это все из-за нервов: ведь, увидев, что Терборг ранен, я просто оторопела и потеряла несколько драгоценных секунд, пока уложила его поудобней и удостоверилась, что рана несерьезная. К счастью, моя ошибка не имела тяжких последствий и даже помогла комиссару арестовать человека, которого он искал. Труди бросила торжествующий взгляд на Ван Хаутема, как бы еще раз настойчиво напоминая ему, что это она таскала для полиции каштаны из огня. Когда опять раздался спокойный голос Вилденберга, она поспешно обернулась к нему и, сообразив, что ее опять пытаются поймать, стала напряженно слушать. — Так-так!.. Но я еще не кончил! Ваши последующие действия тоже оставляют желать лучшего. Комиссар никак не стал бы держать у себя сотрудника, который делает подобные ошибки. Если я правильно понял, Целлер поручил вам наблюдать за Фрюкбергом. Но, поселившись в пансионе, вы полностью себя раскрыли. Он окончательно уверился, что вы интересуетесь его персоной, ведь первые подозрения возникли у него, когда вы под каким-то надуманным предлогом явились к нему в контору. Но дело даже не в этом. Вы допустили большую ошибку, остановив его сегодня ночью, когда он собирался войти в свою контору на Ниувезейдс Форбюрхвал. Почему вы не подождали, когда он оттуда выйдет? Ведь мы могли бы узнать, где он живет. И тогда могли бы арестовать его в любое время, собрав побольше сведений о его планах. На сей раз самообладание изменило Труди. — Это был мой единственный шанс! Я застала его на месте преступления. Я могла пригрозить ему, что заявлю в полицию и его арестуют, если он не… — она вдруг осеклась, точно опасаясь сказать слишком много. — Если он не?… — спросил прокурор. — …не сознается, что замешан в торговле наркотиками. После невольной паузы ответ прозвучал малоубедительно. Вилденберг, заметив, что ему удалось ввести ее в замешательство, и желая закрепить достигнутое преимущество, быстро продолжал: — И вы будете рассказывать нам небылицы, будто Людвиг Целлер станет задерживать какого-то торговца наркотиками? Полноте, фройляйн Мигль, нидерландская юстиция не так наивна, чтобы поверить вашим басням! Вы рискуете всем и — вопреки полученному приказу — ищете непосредственного контакта с Фрюкбергом, только чтобы услышать признание в том, что он незаконно торгует морфием, который вы уже отыскали в его номере? Согласен, вы наделали массу грубых ошибок, но настолько неквалифицированной я вас не считаю! — У Фрюкберга была судимость еще в Швеции! — воскликнула Труди, глубоко уязвленная в своей профессиональной гордости. — И совершенно ясно, что он не случайно действовал под вывеской несуществующей фирмы. Он, вероятно, замешан и в других делах. Вот это я и должна была установить! — В каких других делах, например? — Если бы мы знали! Это было сказано задумчивым и доверительным тоном. Вероятно, швейцарка решила переменить тактику, потому что вдруг нагнулась через стол к Вилденбергу и многозначительно произнесла: — Разумеется, бюро Целлера не станет разбиваться в лепешку из-за нескольких килограммов «снега». Главное, что Фрюкберг замешан в контрабанде. А преступную организацию, которая благополучно переправляет морфий, можно с таким же успехом приспособить и для контрабандной перевозки других запрещенных товаров! В настоящее время Европа буквально наводнена ценностями, контрабандная перевозка которых сулит огромные барыши, менеер Вилденберг. Фальшивые банкноты стран с твердой валютой, похищенные в войну произведения искусства и дорогие украшения — словом, ценные вещи, обращаемые здесь в доллары и фунты, а в последнее время еще и добыча крупных ограблений. Транзитные потоки контрабанды, как тихие подземные реки, струятся через всю Западную Европу, неся с собой огромные капиталы посвященных в тайну лиц. Все эти потоки и речки впадают в Атлантический океан и в Северное море. Время от времени полиция находит какой-нибудь ручеек и перекрывает его. Но остается еще много контрабандных путей, и рынок запрещенных товаров никогда не оскудевает! Вот потому-то Целлер и заинтересовался Фрюкбергом. Лица Вилденберга и Ван Хаутема остались неподвижными. Фройляйн хоть и сообщила кое-что о своих истинных намерениях, только не ясно, скажет ли она еще что-нибудь после этого чуть ли не лирического излияния. Пока прокурор обдумывал, каким путем добиться от нее дальнейших подробностей, все молчали. — Вы, — сказал он наконец, — главный свидетель обвинения по делу Фрюкберга. Именно вы в самый критический момент видели, как он вышел из комнаты Терборга, и опять таки вы подтвердили наши подозрения насчет контрабанды морфия. Поэтому вас вызовут повесткой на судебное заседание. Но пройдет немало времени, прежде чем мы сможем передать дело в суд. Человек, за которым вы должны были следить, сидит за решеткой и в присмотре не нуждается. Что же вы теперь намерены предпринять? Останетесь здесь или вернетесь в Берн? — Об этом я обязана доложить по телефону моему руководству. Может быть, — печально добавила она, — за серьезные ошибки, которые я наделала, Целлер снимет меня с этого дела. Конечно, для меня все могло обернуться иначе, если бы ваши люди решились с нами сотрудничать. Пока комиссар не может пожаловаться, что я не поделилась с ним моими результатами. Так почему же он отнимает у меня шанс спасти перед Целлером мою репутацию? Если я сообщу в Берн, что здесь в принципе не возражают против обмена информацией, то Целлер, возможно, расширит мои полномочия. — Хотите, значит, обмениваться с нами информацией? — Вилденберг тотчас ухватился за эту мысль. — Но вы же понимаете, от всех этих разговоров не будет толку, пока мы не узнаем, с какой целью вы приехали в Амстердам. Полагаю, вы сделали этот шаг не наудачу, а по вполне определенным причинам. Нам эти причины неизвестны. Как же в таких условиях говорить о сотрудничестве и обмене информацией? — Вы беретесь утверждать, что до той минуты, когда я сегодня ночью сдала Фрюкберга комиссару, вы о нем знать ничего не знали? — Труди с упреком взглянула на Вилденберга. — Ну ладно… Сейчас между нами стол, за которым вы занимаете выгодную позицию. Да я и не рассчитываю, что вы откроете свои служебные тайны. Давайте я вам расскажу. Фрюкберг — обыкновенный посредник в контрабандной торговле. Он не более чем почтовый ящик — один что-то туда бросает, а другой вынимает. Эти опасные посылки находятся в его руках, вероятно, максимум два-три часа. По моим сведениям, он является последним звеном на пути из Рима в Амстердам и первым в цепи, которая заканчивается в Нью-Йорке. Возможно даже, от него тщательно скрывают, что именно находится в этих посылках, чтобы не вводить в соблазн поживиться за чужой счет! Он просто пешка. А пешка всегда должна оставаться на том месте, куда ее поставил игрок. В данном случае я ему помешала. Переставила пешку на другое поле, что явно спутало планы главных игроков здесь, в Амстердаме. Так как, согласно полученным нами достоверным сведениям, первого декабря Фрюкберг должен был сыграть роль почтового ящика, я приехала сюда посмотреть, что произойдет, если в решающий момент его не окажется на месте. Большего рассказать не могу. Но услуга за услугу! Ответьте теперь на мой вопрос: вы подозревали Фрюкберга в каком-то другом преступлении, до того как я вылезла с морфием? Вилденберг и комиссар молча переглянулись. В конце концов, дело пока в руках полиции и еще не передано в прокуратуру. Эти двое так давно работали вместе, что понимали друг друга без слов. С добродушной откровенностью, которая так шла к его полной фигуре и честному лицу, Ван Хаутем полуобернулся к швейцарке. — Нам посчастливилось больше вашего, — сказал он, как бы освобождая себя наконец от сурового обета молчания. — Посылка, которую вы ожидали, попала прямо ко мне, в полицию. — Вы хотите сказать, — растерянно спросила Труди, — что амстердамская полиция завладела драгоценностями, похищенными на Ривьере? — Очень незначительной их частью. Да! А некая фройляйн Мигль из Берна чуть было не опередила нас. Я уверен, она не только видела пакет, но, может быть, даже держала его в руках. — Ничего не понимаю! Могу присягнуть, что первого декабря я ни к чему подобному не прикасалась. Иначе вы бы ничего не получили. — Тогда слушайте. Сколько приблизительно было времени, когда слуги перенесли вещи Терборга в четвертый номер и вы стали искать там тайник? — От половины пятого до пяти часов вечера. — И вы ничего не заметили на столе? Труди напряженно задумалась. Несколько раз покачала головой, потом вдруг сложила губы трубочкой и тихонько свистнула. — Коробочка сигар! В белой бумаге? — Вот именно. Вы брали ее в руки? — Да. Но она предназначалась для Терборга. Около половины четвертого ее передала слуге какая то дама. Я была в комнате, когда он принес ее и сказал служанке: «Мама Терборга шлет своему сынку подарочек». Бас положил пакетик, я, правда, потом осмотрела его, но без особого интереса. — А жаль. Реплика слуги сбила вас с толку. Пакетик был передан для «менеера из четвертого номера» и предназначался вовсе не для Терборга. Фрюкбергу было настолько важно получить его, что он рискнул ночью забраться в дом, только бы завладеть этой посылкой. Молоток из кухни Фидлера он взял для защиты — если я не очень ошибаюсь — от вас, коль скоро вы станете ему мешать. — И что там было? — Как я уже сказал, жалкие крохи от большого пирога. Горсть бриллиантов, как мы установили, из тех, что были похищены на Ривьере. — Он по-отечески дружелюбно положил руку на плечо молодой женщины. — И завернуты они были в ту самую бумагу, которую вы подняли с пола у кровати Терборга и в которую мой помощник завернул ваш кирпич. Упрямо сжав губы, Труди неподвижно глядела перед собой. Этот последний удар, должно быть, сильно на нее подействовал, но она не подавала виду. Вилденберг невольно посочувствовал ей и тихо сказал: — Ну-ну! В следующий раз повезет. Превратности игры. Для Целлера остается еще очень много, гораздо больше, чем та мелочь, которая всплыла тут на поверхность. Ван Хаутем ничем не обнаруживал своих чувств. Он по-прежнему сомневался: а вдруг эта фройляйн вновь решила продемонстрировать свои актерские навыки. Швейцарка все еще умалчивает подробности контрабандных пересылок ривьерской добычи, хотя совершенно ясно, что она знает множество фактов, неизвестных амстердамской полиции. Комиссар нарочно сообщил ей, что посылка с бриллиантами попала в его руки, ведь это позволило ему как бы мимоходом заметить: — Теперь, узнав об этом, вы, наверное, возвратитесь в Швейцарию… — Все зависит от начальства. Ответ последовал чисто автоматически, потому что мысли ее были заняты совсем другим. И в который раз за свою долгую жизнь комиссар пожалел, что еще не придуман способ читать чужие мысли. Вот и сейчас было непонятно, почему она вдруг внимательно посмотрела на него и спросила: — Вы уже допросили Фрюкберга? Ван Хаутем молча кивнул. Может, в этой словесной дуэли она все-таки хоть чем-то себя выдаст? — И он сознался, что проник сегодня ночью к Фидлеру для того, чтобы забрать сигарную коробку? — Вот именно! Его показания весьма упрощают дальнейшее расследование этого дела. Труди опять погрузилась в размышления. Терпеливо, словно кот, подстерегающий мышь, скрывшуюся в норе, комиссар ждал, о чем она еще спросит. — Сегодня утром ваш сотрудник запретил мне выходить из номера. Означает ли это, что я нахожусь под надзором полиции, или мне все-таки можно свободно передвигаться по городу? — Почему бы нет? Чем свободней будет себя чувствовать Труди, тем лучше для Ван Хаутема, ведь он уже принял меры и будет иметь полную информацию о том, где она находится и что делает. — Вы свободны как птица. Сейчас мы с вами попрощаемся, и машина, на которой мы сюда приехали, отвезет вас, куда вы пожелаете. Я только очень попрошу вас сообщить, когда вы будете уезжать из Амстердама. Ведь вы свидетель уголовного преступления. Менеер Вилденберг, у вас есть еще вопросы к фройляйн Мигль или ей можно идти? Прокурор понял скрытый намек и встал. — Не буду вас больше задерживать, фройляйн Мигль. Желаю приятно провести время в нашем прекрасном городе. Труди уже давно уехала, когда Вилденберг прервал затянувшееся молчание. — Ваши загадочные реплики в конце разговора с этой девушкой заставляют меня предположить, что у вас уже есть четкий план дальнейшего расследования. Мы не первый день работаем вместе, и я отлично знаю, что, по вашему мнению, пока дело не передано в прокуратуру, меня совершенно не касается, в каком направлении вы собираетесь искать решение проблемы. Но это отнюдь не лишает меня нормального человеческого любопытства. Нельзя ли на нынешней стадии слегка приоткрыть завесу, которая покуда скрывает от меня великую тайну? Они знали друг друга уже так давно, что этот умышленный сарказм не задел Ван Хаутема. Он дружелюбно улыбнулся прокурору. — Вы знаете, я не привык, — осторожно заметил он, — делать из своей работы секрет. И вам не хуже моего известно, что, покуда не собраны все до одного кусочки мозаики-головоломки, фантазировать об изображении в целом бессмысленно. В деле, которым я сейчас занимаюсь, пока еще полным-полно противоречий. Скажу так: что касается сорока восьми бриллиантов, попавших не по адресу, то факты явно уводят нас по ложному пути, в действительности все было иначе. Возьмем одно обстоятельство, заслуживающее особого внимания. Совершенно ясно, что в наши руки случайно попала малая часть добычи крупнейшего ограбления, совершенного на Ривьере. На длинном пути — предположим, в Америку — бриллианты проходят через Амстердам. Вне всякого сомнения, еще отправители постарались упаковать камни так, чтобы их было трудно обнаружить. — Комиссар наклонился к Вилденбергу и многозначительно заметил: — Вам не кажется странным, что здесь, в городе, посылку упаковали заново? В коробку, купленную незадолго перед тем в известном табачном магазине, и в ту же бумагу, в которую коробка была там завернута? Здесь-то и надо искать ключи ко всему делу. Я мог бы без труда представить вам пять объяснений этого факта, каждое из которых может оказаться правильным. Но, по понятным соображениям, я этого не сделаю. Я принял все необходимые меры, чтобы найти истину, и надеюсь, что нахожусь на правильном пути. Однако, прежде чем высказывать предположения, в которых я еще не уверен, нужно закончить расследование. — Ван Хаутем встал. — Я дал вам кончик нити. Пока достаточно. Не хвастаясь, скажу, что думаю сегодня получить факты решающего значения. Дайте мне еще сутки, и я надеюсь представить вам исчерпывающее объяснение. Вилденберг тоже встал. — Желаю успеха, старый хитрец! Победа, как всегда, за тобой. Еще один день отсрочки — и тогда все материалы мне на стол! Он с силой хлопнул комиссара по крепкому плечу, и, когда Ван Хаутем уже садился в машину, широкая улыбка все еще не сошла с его лица. С таким человеком, как Вилденберг, можно работать. Он не держит тебя за руки и не надоедает глупыми вопросами. А самое замечательное, что последней своей тирадой он дал прокурору ключ от всего дела! Если Вилденберг выберет время спокойно обдумать его слова, то поймет все и без посторонней помощи! Со смешанными чувствами Труди села в поджидавшую машину и попросила отвезти ее обратно в пансион. Толстяк комиссар может сколько угодно воображать, что, допросив Фрюкберга, уже закончил все дело, но он еще попотеет! Главное, что с нее снят домашний арест и она может идти куда хочет. Содержимое сигарной коробки для нее потеряно, но кое-что еще можно заполучить, по крайней мере чтобы не уехать из Амстердама с пустыми руками. Дверь ей открыл сам Фидлер. Он рассказал, что с одиннадцати часов ей уже три раза звонил некто Арман де Перпиньян, француз, которому надо срочно с ней поговорить. Ровно в час он будет звонить опять, и Фидлер посоветовал молодой женщине в это время подойти к его конторке. У себя в комнате, сняв пальто и лихо швырнув берет на кровать, Труди даже заплясала от радости. Арман не бросил ее на произвол судьбы! Он появился как раз в ту минуту, когда она больше всего в нем нуждалась. И с нее свалились все заботы, тяжесть от напряженных переговоров в прокуратуре и усталость последних дней. Теперь ей нужно только ухитриться повидать сообщника так, чтобы амстердамские сыщики — а их не следует недооценивать — ничего не узнали. «Вы свободны как птица», — сказал этот здоровяк! Пусть теперь говорят что хотят. Разумеется, за ней установят слежку, но она ведь и сама стреляный воробей. Арман тем более. Пора действовать. В Париже или Лондоне, а может быть, и в Риме, где в полиции есть сыщики, которые знают все преступные махинации как свои пять пальцев, она, вероятно, не один раз подумала бы, прежде чем ступить на скользкий путь преступления. Но здесь ей ничего не грозит. Эти амстердамцы, возможно, опытны в обычной, повседневной работе по раскрытию домовых, садовых и кухонных краж, но, уж конечно, не доросли до такой хитроумной комбинации, какую могут разработать они с Арманом. Испортить всю музыку мог только Целлер. Хотя он намекнул Труди, что в Нидерландах она будет работать совершенно самостоятельно, она знала, что в подобных случаях он обычно посылал своих доверенных сыщиков шпионить за детективами, занятыми трудными делами. Вполне возможно, что один из коллег все эти дни держал ее под наблюдением и караулит ее даже сейчас. Что делать, придется рискнуть. Во всяком случае, следует доложить Целлеру о состоянии дел. Можно бы позвонить ему сейчас, но вдруг как раз во время разговора позвонит Арман? Нет, лучше уж подождать и посоветоваться с человеком, на которого вся ее надежда. Тихонько напевая, Труди еще раз взвесила свои планы. Без пяти минут час в отменном расположении духа она подошла к конторке в цокольном этаже и не обратила никакого внимания на полицейского агента, который лениво проследовал за ней и пристроился в уголке за дверью. Все равно она будет разговаривать с Арманом на условном языке, которого ни один здешний полицейский, конечно, не понимает. Телефонный звонок раздался точно в назначенное время. Около двух после плотного ленча Труди покинула пансион. В своем темно-синем пальто и простеньком берете она ничем не выделялась среди оживленной толпы горожан и неторопливо пробиралась по Кейзерсграхт к Вейзелстраат. Она знала, что за ней следуют два человека. Один шел за ней по пятам, очевидно давая понять, что фортели ей выкидывать не стоит, так как она все еще находится под надзором Ван Хаутема; второй держался в некотором отдалении — если Труди как-нибудь уж очень ловко попытается скрыться от слежки, он будет под рукой. Труди удовлетворенно усмехнулась. Потом она зашагала по Вейзелстраат в сторону Ветерингсханс и, точно не было никакой опасности, с увлечением разглядывала нарядные витрины и от всего сердца забавлялась, глядя на святого Николая, ехавшего на белой лошади в сопровождении целой свиты черных негров, щедро одарявших детвору мелкими пряниками. На Ветерингсханс она свернула направо и пошла, нежась в лучах зимнего солнышка, только что пробившихся из-за облаков. Она была уже в середине улицы, когда услышала позади несколько отрывистых автомобильных сигналов, и, подойдя ближе к краю тротуара, ускорила шаги. Поравнявшись с ней, такси еще немного сбавило скорость. Дверца открылась, и Труди как ни в чем не бывало ловко скользнула внутрь. Шофер многозначительно усмехнулся. Хитрец этот пассажир, как ловко он выловил из толпы свою подружку. Наверняка любовные шашни, которые им не хочется выставлять напоказ! Ну ладно, он сам был молод. За то, что он так блестяще выполнил этот маневр, элегантный кавалер наверняка щедро подбросит «на чай». Труди хорошо расслышала за спиной поспешные шаги, когда скользнула в такси. Но она знала, что преследователи ничего не могут ей сделать. Ведь она не на подозрении! Главное, сыщики не успели разглядеть ее спутника, который только руку высунул, чтобы втащить ее внутрь, а лицо прикрыл носовым платком. Они, конечно, заметили номер такси и скоро узнают, где шофер высадил пассажиров, но Арман, вероятно, учел и это. Такси на полной скорости мчалось к парку Гартманплантсун, и если сыщики — что весьма вероятно — не найдут свободной машины, то слежку они возобновят не скоро, а это самое важное! Молодая женщина одобрительно посмотрела на своего симпатичного спутника. Он действительно производил приятное впечатление. Стройный, в хорошо сшитом зимнем пальто, в мягкой черной шляпе, изящно промятой и сдвинутой слегка набок, лицо веселое, матовобледное, с ясными темнокарими глазами и кокетливыми маленькими усиками. Протягивая Труди платиновый портсигар, он ободряюще подмигнул ей. — За вами следят? — спросил он тихо, давая ей прикурить от зажигалки. — Еще бы! — Труди с удовольствием выпустила облачко ароматного дыма. — Куда мы едем? — В ресторан зоологического сада, гордость амстердамцев. Короче, в «Артис». Зимой я провел тут несколько совещаний в узком кругу. В это время года там хоть из пушек пали — все равно не увидишь никого, кроме заспанного кельнера, флиртующего с буфетчицей. Так что доверьтесь мне! Опытный Арман, который, очевидно, еще раньше намекнул шоферу, что им придется уходить от погони, теперь удостоверился, что они ускользнули от опеки полиции, и велел остановить машину на улице Рокин. Десятигульденовый банкнот быстро переменил владельца, и водитель с понимающей ухмылкой поблагодарил. Арман взял Труди под руку, и, когда такси скрылось из виду, оба быстро зашагали к большому мебельному магазину. Там они медленно прошли через весь зал, как бы осматривая выставленные товары, и немного погодя вышли в другую дверь на Калверстраат, где смешались с густой толпой прохожих. На улице Снёй парочка взяла другое такси и подъехала прямо к главному входу в «Артис». Войдя в безлюдный зоопарк, они без труда убедились, что хитрость удалась. Никто не шел следом за ними, и оба заняли уединенный столик в углу ресторана, где без помехи можно было выпить чаю и посоветоваться. Самоуверенные и решительные манеры галантного спутника, подобно опытному капитану доставившего ее в тихую безопасную гавань, какой она сама никогда бы не нашла в этом незнакомом городе, произвели на Труди глубокое впечатление. Она отбросила всякую скрытность и подробно рассказала терпеливому слушателю о своих приключениях в Амстердаме. Он не перебивал ее, только время от времени делал пометки на оборотной стороне какого-то конверта. Молодую женщину поразило, что он не выказал ни малейшего удивления, когда она сообщила ему, что полиция каким-то образом завладела бриллиантами, которые были опознаны как часть добычи ривьерского ограбления. Напротив, он остался совершенно хладнокровным и сдержанным, будто и раньше знал об этом деле столько же, сколько и она. Когда она наконец замолчала, он, глубоко задумавшись, выпил свой уже остывший чай. — Стало быть, — начал он после небольшой паузы, — вот что ты здесь делала. Из твоего последнего письма я узнал: Целлеру из других источников стало известно о том, что Симон Роллар вступил в контакт с Фрюкбергом. Для нас, в Париже, это не было новостью, так как мы тоже получили сведения, что Роллару поручено руководить пересылкой и он занимается организацией контрабандной цепочки через Северную Европу. Он сам приезжал в Амстердам и здесь, в ресторане, за завтраком вел переговоры с Фрюкбергом. Прежде чем я сообщу тебе, как мне удалось выследить путь драгоценностей, расскажи-ка, нашла ли ты объяснение тому, что прекрасно подготовленная операция по пересылке ценного пакета вдруг пошла к черту. Ведь разрабатывали ее отнюдь не дилетанты. — О да, — равнодушно ответила Труди. — Это, конечно, ошибка Фрюкберга! Целлер получил из Америки сведения, что Фрюкберг открыл здесь нечто вроде почтовой конторы, обслуживающей некую разведывательную службу. Естественно, деятельностью такого рода Целлер не интересуется, но я понимаю, что одно дело — пересылать письма, имеющие ценность только для отправителя и адресата, и совсем другое — получить в руки бриллианты, которые так легко сбыть. Фрюкберг поддался искушению. Но сообразил, что дело весьма рискованное и, если отправители заметят за ним что-нибудь, ему несдобровать. Поэтому он устроил так, что незначительная часть порученных ему для пересылки драгоценностей попала к постороннему человеку. Он, видимо, рассчитывал, что газеты сейчас же раззвонят об этом и его хозяева подумают, что в силу неких чрезвычайных обстоятельств драгоценности до него не дошли. — Значит, по-твоему, Фрюкберг большую часть посылки присвоил, а другим хотел пустить пыль в глаза: дескать, операция провалилась потому, что меня не было на месте, я вынужден был уехать из пансиона? — Да, все говорит за это. — Где же он оставил камешки? — Вот это мы и должны выяснить, прежде чем полиция догадается, что да как. У него в конторе их нет. Я произвела там обыск и ничего не нашла. В четвертом номере пансиона их тоже нет. Но ведь скрывался же он где-то эти дни, первого и второго декабря? А город он, конечно, знает как свои пять пальцев. — Его багаж в конторе? — Нет там ничего. Стул, стол, пустой шкаф и дешевая вешалка. — Где он жил с тех пор, как уехал от Фидлера? — Не знаю! Я ведь была совсем одна. Прежде всего я решила обыскать четвертый номер и нашла там склад морфия. Я была уверена, что он не бросит свои запасы на произвол судьбы, и надеялась таким образом выследить его новое жилье. На это ушел весь первый день. Ночь я продежурила около четвертого номера, но ничего не случилось. Наутро я проснулась довольно поздно, а когда собралась уходить, пансион уже был под наблюдением полиции. Какой-то человек, в котором за сто метров можно было угадать сыщика, шлялся взад и вперед по Регюлирсграхт. Это меня насторожило. В полдень в комнате Фидлера состоялось что-то вроде военного совета с участием солидного господина, которого я вначале приняла за агента ривьерской банды, а ночью оказалось, что это полицейский комиссар собственной персоной! Кроме того, как я могла одна-одинешенька выследить Фрюкберга в огромном городе, где он у себя дома, а я не знаю ничего. Если бы ты ответил на мою первую телеграмму и вовремя приехал, вдвоем мы бы все сделали. — Она бросила на него нерешительный, заискивающий взгляд. — Но мсье Арман был занят. Они сидели спиной к буфету, и перед ними открывался широкий вид на пруд и промокший за ночь сад. Арман рассеянно помешал ложечкой в чайной чашке. При последних словах Труди он улыбнулся и дружелюбно посмотрел на нее. — Так и было, — сказал он, кивнув головой. — Мсье Арман был занят, потому что во Франции происходят события куда более важные, чем в Амстердаме. Но перед тем как говорить об этом, закажем чего-нибудь подкрепляющего, а то я боюсь, мои новости огорчат тебя. Возьмем портвейна, чтобы отбить противный привкус чая. Не дожидаясь ее ответа, он громко постучал ложечкой по чашке, чтобы привлечь внимание официанта. В ресторане они были единственными посетителями, и человек, стоявший у буфета, тотчас направился к ним. Они услышали позади гулкие звуки приближающихся шагов. — Два портвейна, — заказал Арман, мельком оглянувшись на официанта. Он так внезапно, на полуслове, оборвал заказ, что Труди тоже подняла глаза и с неприятным ощущением тошноты под ложечкой узнала в человеке, стоявшем за спиной ее спутника, дюжего полицейского комиссара, который приветствовал ее со своим обычным добродушием, спокойно подвинул стул и сел рядом. — Пусть лучше будет три портвейна, — сказал он по-французски и кивнул официанту, с любопытством наблюдавшему за ними. Он вел себя так естественно, что Труди, которая сидела, заливаясь краской и опустив глаза, быстро преодолела смущение. Непринужденная поза Армана нисколько не изменилась. Он только с любопытством окинул взглядом спокойного господина рядом с собой; его правая рука, потянувшаяся было к внутреннему карману, приостановилась. — Но это мой заказ! — с легкой улыбкой заметил он. Рука его опустилась в боковой карман и вынула портсигар. Обрадованная передышкой, Труди взяла сигарету. Ван Хаутем извинился и достал свою трубку. Когда официант поставил перед ними портвейн и убрал пустые чайные чашки, стороннему наблюдателю могло показаться, что эти трое — хорошие знакомые, они собрались на заранее назначенную встречу и теперь неторопливо потягивают вино, дружелюбно кивая друг другу. Ван Хаутем обратился к своему соседу. — Ваше лицо, — неторопливо сказал он, — кажется мне знакомым. Не вас ли четыре года тому назад я встречал здесь в чине инспектора французской полиции? Вы приезжали в Амстердам вместе с моим старым другом Фиделем по делу о фальшивых банкнотах. Инспектор Миродель, если не ошибаюсь? — Совершенно верно, — последовал столь же спокойный ответ. — Через год после этого я расстался с французской полицией, потому что мне предложили возглавить парижское отделение американского сыскного бюро Паркингтона. — Он покопался в бумажнике и подал амстердамцу свое служебное удостоверение. — Вас не должно удивлять, что моя фирма по поручению страховых обществ интересуется событиями, которые со вчерашнего утра и вам доставили немало хлопот. Труди ни на минуту не усомнилась в правдивости этого ужасающего открытия. Она готова была провалиться сквозь землю — надо же выкинуть такую глупость и поддаться соблазну этих заманчивых миллионов. Она не смела глаз поднять от мучительного стыда, что так легко позволила конкуренту — да еще из агентства Паркингтона! — оставить себя в дураках. Правда, в обмен на переданные ему сведения он тоже сообщил ей кое-какую важную информацию, но ведь он к тому же ловко добился, чтобы в ежедневных рапортах она передавала Людвигу Целлеру не все, что узнавала. А самое ужасное — она открыла французу свои карты, запятнала свою безупречную репутацию, так как, являясь доверенным лицом Целлера, согласилась действовать заодно с преступным миром. Разумеется, можно скрыть свои переживания и сделать вид, будто она никогда не имела бесчестных помыслов. Разве кто докажет, что она вступила в контакт с Арманом де Перпиньяном не затем, чтобы хитростью выманить у него информацию, необходимую для расследования, а с совершенно иной целью. Но чувство стыда не проходило: в своих собственных глазах Труди оставалась подозрительной особой, затесавшейся за один стол с двумя порядочными людьми, которые явно смотрят на нее как на безнравственную тварь, как на преступницу. Слушая разговор этих двоих, она вдруг сообразила, что Арман… Миродель старается выгородить ее перед комиссаром и представить ее поведение в самом лучшем свете. — Дело это настолько серьезное, что я решил заручиться поддержкой одного из детективов самого крупного нашего конкурента в Западной Европе — Людвига Целлера. Мы узнали, что для дальнейшего расследования фактов, собранных французской полицией, на Ривьеру была послана мадемуазель Мигль. Работая рука об руку, легче быть в курсе всего дела в целом, вот мы и стали действовать сообща и регулярно обмениваться информацией. К несчастью для Целлера, ловкая шайка, скрывшаяся с Ривьеры вместе с добычей, перехитрила нас всех. Они организовали фиктивный маршрут перевозки драгоценностей через Амстердам и, чтобы навести детективов и полицию на этот ложный след, пожертвовали незначительной частью награбленного. Как говорится, забросили удочку с килькой на крючке, а поймать на нее хотели осетра, и, похоже, поймали. — Вы имеете в виду, что вся остальная добыча между тем вывезена из Европы другим путем? — Похоже на то. Честно говоря, бюро Паркингтона в какой-то степени было к этому подготовлено. Маршрут через Амстердам выглядел слишком уж нарочитым. Налаживал его некий Симон Роллар, мелкий парижский мошенник, которому уважающие себя профессионалы преступного мира никогда бы не поручили серьезного дела. Одно это уже было подозрительно! Мое бюро — не важно, каким образом, — перехватило письмо на имя некоего ювелира, которое позволяло заключить, что северный маршрут — попросту маскировка. Мы, конечно, были не настолько легкомысленны, чтобы сбросить этот маршрут со счетов, а наблюдать за ним поручили сотруднику Целлера. Поддерживая постоянный контакт с мадемуазель Мигль, я всегда был в курсе здешних событий. Впрочем, мы тоже попали впросак. В Испании мы задержали коммивояжера одной из подозрительных ювелирных фирм. В его багаже были тщательно припрятаны небольшие пакеты, но ничего ценного в них не оказалось — всего-навсего хрустальные пуговицы для дорогих дамских нарядов. Это произошло тридцатого ноября. По имевшимся у нас сведениям — я не очень-то им верил, — контрабанда должна была пройти через Амстердам первого декабря, и после неудачи в Испании я прибыл сюда, уже готовый ко всему. По словам мадемуазель Мигль, здесь была задержана небольшая посылка с настоящими бриллиантами: по-видимому, с моей стороны с самого начала было бы гораздо разумней уделить амстердамскому варианту больше внимания. Волей случая эти бриллианты достались не нам, а попали в ваши руки. Вот почему я решил сегодня лично встретиться с мадемуазель и обсудить, что обе наши фирмы могли бы еще предпринять для розыска огромных ценностей, которые преступная шайка уже пытается вывезти и реализовать, о чем говорят и ловкая инсценировка провала контрабандной цепочки здесь, в Амстердаме, и история с коммивояжером в Испании. — Я полагаю, — с непроницаемым выражением лица сказал Ван Хаутем, — вам больше незачем беспокоиться об этом. Час тому назад мне звонил Фидель и сообщил, что в Гавре его агенты задержали ящик с провиантом для судна, готовившегося к отплытию. В ящике находились банки с маринованными маслинами. Вместо косточек в маслинах были драгоценные камни. Разгрузка и инвентаризация контрабанды еще продолжаются, но уже сейчас французская полиция считает, что обнаружила большую часть ривьерской добычи. Думаю, вечерние газеты сообщат об этом подробней. Миродель одним глотком допил свою рюмку. — Вот это новость! Я очень рад, что милая старушка — французская полиция — опять опередила нас. — Он бросил быстрый взгляд на свои часы. — Да, мадемуазель, в таком случае больше нам здесь делать нечего. Я попробую еще успеть на парижский самолет, а вы можете позвонить Целлеру, что охота завершена: раз уж Фидель отыскал добычу, у него найдутся улики, чтобы поймать и самих преступников. — француз взял со спинки стула свое пальто и как бы между прочим спросил: — Кстати, мсье Ван Хаутем, много ли драгоценностей попало к вам? — Сорок восемь бриллиантов одинаковой величины и огранки. Эксперт определил рыночную стоимость как минимум в сто тысяч гульденов. По всем признакам это те самые камни, которые украшали тиару индийской магарани. Застегивая пальто, французский сыщик задумчиво кивнул. — Так, так… Ну, мне пора. Au' voir[41 - До свиданья (франц.)], мадемуазель. Au' voir, мсье комиссар. Он поспешил к двери, а Ван Хаутем загадочно улыбнулся, когда он в сумерках прошел под окном ресторана. Комиссар ни минуты не сомневался в подлинности служебного удостоверения Мироделя, но тем не менее был доволен, что все выходы ресторана «Артис» и зоопарка находятся под охраной опытных агентов, которые не упустят детектива из-под наблюдения. Он обернулся к Труди — она сидела, скромно сложив руки на коленях, — и сказал добродушно: — Вот мы и опять с вами вдвоем, фройляйн Мигль. Вы уже говорили с Целлером? Швейцарка молча отрицательно покачала головой. — Ну-ну, выше нос! В нашей профессии нужно одинаково хладнокровно принимать и срывы, и удачи. Будем довольны и тем, что французская полиция так быстро и успешно довела это дело до конца, причем во многом благодаря сыскному бюро Целлера и парижскому отделению агентства Паркингтона, которые буквально наступали преступникам на пятки. Теперь ривьерские ловкачи на своей шкуре убедятся, что жить честно куда надежнее, ведь, в конце концов, всякое преступление рано или поздно будет наказано. Он говорил мягко и снисходительно, так как от всей души жалел это юное существо, которое едва не сбилось с правильного пути, попытавшись, подобно многим другим частным детективам, угождать и нашим и вашим — и правосудию, и преступлению. Ему не надо было объяснять, что Труди согласилась работать с Мироделем по собственному желанию. В таком крупном деле ее хозяин никогда не пошел бы на сотрудничество. Ван Хаутем подвинул свой стул поближе и спокойным отеческим тоном повел речь о громадной ответственности, лежавшей на плечах каждого, кто избрал своей профессией борьбу с преступлениями. Каждый детектив — частный ли, полицейский ли — знает, сколько зла и несчастий несут преступления, а потому знает и другое: тому, кто однажды ступил на путь лжи и обмана, очень трудно и даже невозможно вновь стать честным. Он не называл имен, не делал никаких намеков, но в полутьме зала ясно слышал, как Труди то и дело тихо сморкалась в носовой платочек, а когда возле них вдруг зажегся свет — официант решил, что посетители слишком уж засиделись, — она быстро отвернулась и вытерла глаза. — Моя машина у подъезда, — закончил комиссар. — Вас подвезти куда-нибудь? Слегка сдавленным голосом она сказала, что хочет вернуться в пансион и позвонить Целлеру. Затем Ван Хаутем расплатился за два чая и три портвейна, потому что в спешке Миродель совсем забыл, что заказ был его. Возвратившись на Эландсграхт, комиссар нашел на столе свежие рапорты. Старинг несколько часов допрашивал Ивера и теперь докладывал, что тот признал себя виновным. Фигурально выражаясь, ему сломали хребет убедительные вещественные доказательства, обнаруженные Дейкемой в его конторе и на складе. Есть указание прокуратуры завтра в десять утра доставить его к магистру Вилденбергу. Вот это хорошая новость. Невольно позевывая — ведь за последние тридцать три часа ему не удалось даже глаз сомкнуть, — комиссар взял со стола записочку: «Просьба немедленно позвонить домой доктору Парлмансу. Вам хотят что-то сообщить в связи с переданным по радио в час дня обращением полиции к населению». Был указан номер телефона, и через несколько минут его соединили. Горничная попросила подождать, когда мефрау, хозяйка дома, возьмет трубку. Немного погодя слегка надтреснутый голос осведомился, не может ли он приехать, тогда ему все расскажут. — Нельзя ли сделать это по телефону, мефрау? — Нет, комиссар. Я хочу видеть, с кем я говорю! — Теперь голос звучал более твердо. — Я с удовольствием приехала бы к вам сама, но моей дочери нет дома, а я не могу оставить детей одних. Вы меня поняли? Ван Хаутем мягко ответил, что в таком случае он немедленно выезжает. Но сперва хотел бы знать, не будет ли это пустой тратой времени. Так он прямо и спросил. — Ну конечно, конечно, комиссар. Это очень важно. Я сама доставила пакетик на Регюлирсграхт. Путь был не ближний. На Риверенлаан! Но что поделаешь, не приходится выбирать, куда закинет тебя сыскная служба. Зато как приятно — ведь экстренное полицейское обращение по радио хоть и было выстрелом наугад, а вот, на тебе, попало в десятку. Только бы пожилая дама не оказалась такой болтливой, какой была по телефону. Надо еще осмотреть номер Фрюкберга в гостинице «Гронинген», а эту работенку Ван Хаутем решил оставить для себя. Значит, нужно успеть и туда, да и нельзя же вечно быть в упряжке! Он велел остановить машину около бутербродной и потом коротал время, всухомятку пережевывая не очень-то свежие сандвичи. После визита он перехватит где-нибудь чашечку кофе, а вечером, дома, Мария накормит его как следует. В подъезде у доктора горел свет, и горничная в черном платье, по-видимому, уже поджидала его. Во всяком случае, дверь открылась еще прежде, чем машина окончательно остановилась. В гостиной Ван Хаутема встретила теща доктора, мефрау Ван Эфердинген, которой — как выяснилось в разговоре — было 74 года. Слуга из пансиона Фидлера попал в самую точку, намекнув, что солидная пожилая дама вела себя как человек, привыкший к безусловному выполнению приказаний. Свидетельница невозмутимо игнорировала все попытки Ван Хаутема как можно скорей перейти к сути дела и без конца отвлекалась на второстепенные подробности. — Я узнала об экстренном полицейском сообщении совершенно случайно. Сегодня мы завтракали довольно поздно, потому что Тео, мой зять, задержался на консилиуме с хирургом Лендертсом. Я никогда не слушаю новостей, потому что люблю прочесть все в газете. Только я начала кормить Китти, мою младшую внучку, которая всегда очень плохо кушает, как Тео вдруг говорит: «Мама, вам надо явиться в полицию». Он, конечно, знал о моем маленьком приключении в среду днем. Что ж, пришлось звонить по телефону, хотя ни я, ни кто другой в этом доме понятия не имеем, какое преступление я совершила, оказав небольшую услугу тому элегантному молодому человеку. Очень вежливому и весьма культурному. Кроме того, иностранцу. Само собой разумеется, такому человеку надо помочь, не так ли? Будь я неопытной молодой девушкой, я, может быть… может быть, поступила бы иначе. Но при теперешних обстоятельствах… Нет, я совершенно не понимаю, какое полиции дело до всего этого! Комиссар до того устал, что был не в силах противостоять словесному потоку, который обрушился на него. Он вовремя понял, что лучше позволить этой пожилой даме без помехи рассказать о ее «маленьком приключении» и что попытки ограничить ее рассказ определенными рамками, скорей всего, приведут к прямо противоположному результату. — Как же все началось? — спросил он с необычной для него кротостью. Почувствовав по его усталому тону, что тут она хозяйка положения, мефрау Ван Эфердинген уселась поудобней. — Надо вам сказать, что ту среду я решила посвятить покупке подарков для детей к Николину дню. Дети, конечно, захотели иметь все самое новое, что видели у других. Список вышел длинный. В магазинах было страшно много народу, а я не могу долго стоять, так как летом меня сбил велосипедист и повредил левую ногу. Но мне хотелось разом сделать все покупки, и я решила позавтракать в городе. Даже не то чтобы позавтракать, а так — заморить червячка, ведь просто ужас берет, сколько сейчас приходится платить за самый простенький бутербродик. Раньше было по-другому, комиссар! Помню, в дни моей юности за один гульден можно было получить прекрасный солидный ленч. Но что было, то прошло. И если, расплачиваясь, не дашь приличных чаевых, бог мой, как свысока, как презрительно посмотрят на тебя эти дамы! Так на чем я остановилась? Ах да. В магазине на Калверстраат я купила часы для старшего внука. Ему тринадцать лет, и он учится во втором классе гимназии. Я довольно долго выбирала этот подарок и вышла из магазина уже в первом часу. Несмотря на свой возраст, я еще вполне здоровый человек. Собственно говоря, я никогда не болела. А тут то ли от духоты и давки, то ли от долгого стояния, но на улице у меня закружилась голова. В глазах потемнело, я чуть не упала и безотчетно ухватилась за даму, проходившую мимо. Странные люди бывают на свете, комиссар. Вместо того чтобы помочь мне, дама отдернула руку, и я бы наверняка упала, если бы не симпатичный молодой человек, который, вероятно, заметил, что мне нехорошо, и сжалился надо мной. С очаровательной улыбкой он предложил мне руку и постарался успокоить. Говорил он по-немецки. Когда я была маленькой девочкой, мои родители каждый год проводили месяц в Висбадене, и я на всю жизнь запомнила этот язык, хотя немцы с тех пор совсем испортились. Но дело не в этом. Молодой человек, который помог мне, вел себя безупречно. Он довел меня до ближайшего кафе и, хотя там было полным-полно народу, отвоевал столик в уголке и усадил меня. Потом он сбегал в буфет и тотчас вернулся со стаканом воды. Такой заботливый! После всего, что мы пережили, я отношусь к его соотечественникам с некоторой предвзятостью, но он был весьма приятным исключением. Человек нашего круга. Он отказался оставить меня одну, пока я не приду в себя окончательно, и позаботился, чтобы мне принесли поесть. Великолепный бутерброд с креветками и чашку крепкого кофе. Я уже говорила, что человек я здоровый, и вскоре я почувствовала себя совсем хорошо. Мне бросилось в глаза, что он частенько поглядывал на свои часы, и я поняла, что он куда-то спешит. Я попросила его не задерживаться из-за меня. Но он с улыбкой ответил, что, по-видимому, все равно уже опоздал. В четверть второго он должен быть на совещании у президента Нидерландского банка. А надо бы еще передать маленькую посылочку другу, который живет недалеко отсюда; но, вероятно, он уже не успеет, потому что прямо из банка поедет на вокзал. Мне было очень неудобно, комиссар, ведь его планы расстроились по моей вине. Вот я и спросила, а не могу ли я в ответ на его заботы оказать ему небольшую услугу и передать эту посылочку. Вначале он и слушать не хотел. Дескать, я должна как можно скорей взять такси и уехать домой, а не ходить где-то пешком — вдруг мне опять станет дурно. Но характер у меня твердый, и после долгих споров он в конце концов уступил и отдал мне свой пакетик. Его надо было отнести в пансион Фидлера на Реполирсграхт для передачи менееру, проживающему в четвертом номере. Прекрасный пансион, комиссар. Несколько лет назад там жил один из близких друзей моего мужа. По-настоящему солидный, даже несколько патриархальный дом. Мне как раз нужно было зайти к моему нотариусу на Кейзерсграхт. Дело в том, что я хочу продать один из своих домов, чтобы зять смог перекупить выгодную практику в центре города. Зарабатывает он хорошо, но и расходы на троих детей-школьников тоже немалые. Поэтому средств на покупку врачебной практики у него не хватает, и я хочу помочь. Ведь когда меня не будет, все достанется детям, верно? Так вот, я сказала своему любезному спасителю, что беру доставку пакетика на себя. Это была плоская коробка сигар, которая хорошо умещалась в моей большой сумке. После ленча у меня было еще много дел. Детям во что бы то ни стало хотелось иметь аквариум, и прошло какое-то время, пока я выбрала по своему вкусу. Поэтому к пансиону я подошла уже почти в половине четвертого. Пакетик я передала слуге. Он обещал непременно вручить посылку менееру из четвертого номера. Но в наше время совершенно ни на кого нельзя положиться! Слуга украл пакетик? Ван Хаутем испуганно вздрогнул. — Что вы, что вы, мефрау, ничего подобного! А вы не можете описать внешность молодого человека, который помог вам на Калверстраат? — Конечно! Одет элегантно. Я еще обратила внимание на его изящный галстук. Темносерый в узенькую белую полоску. Мужчины теперь носят странные галстуки. Тео, мой зять, в этом отношении не имеет никакого вкуса. Я всегда ему это говорю. Далее, внешность у него итальянского типа, если вы понимаете, что я имею в виду. Великолепные темные глаза и матовобледный цвет лица. Симпатичная улыбка. Может быть, австриец. Среди них иногда попадаются такие смуглые лица, если примешана итальянская кровь. Говорил он как воспитанный человек, тихим голосом. Уже одного описания галстука комиссару было достаточно, чтобы убедиться, что мефрау Ван Эфердинген встретила шведа Фрюкберга; последующие приметы уничтожили всякие сомнения. — Разве он не назвал фамилии человека, для которого предназначался пакет? — Нет. Не забывайте, заключительная часть нашего разговора проходила в спешке. Только потом я спохватилась, что не спросила об этом. Но особой необходимости в имени не было. В таком солидном пансионе, где люди живут годами, достаточно назвать номер комнаты. Слуга сразу понял, для кого этот пакет. Для вящей уверенности Ван Хаутем достал из портфеля конверт, который за эти сутки уже неоднократно помогал получить сведения о Фрюкберге. Там было несколько произвольно выбранных фотографий молодых людей, а среди них увеличенный отпечаток с микроснимка, сделанного фройляйн Мигль. Он разложил снимки на столе перед пожилой дамой и спросил, нет ли здесь ее внимательного знакомца. — О, как интересно! — Она склонилась над фотографиями, время от времени отпуская то краткие, то пространные замечания о внешности оригиналов, но в конце концов без колебания указала на Фрюкберга. — Можно я оставлю ее у себя и покажу дочери и зятю? Ван Хаутем развел руками: к сожалению, нельзя. С легкостью, выработанной многолетней практикой, он ушел от вопросов любопытной пожилой дамы, которой очень хотелось знать, зачем полиция поднимает столько шума вокруг совершенно безобидной дружеской услуги. Только когда горничная почтительно проводила его к выходу и закрыла дверь, комиссар облегченно вздохнул. — Давай на набережную Принс Хендриккаде, Баренд. Гостиница «Гронинген», — сказал он, усаживаясь в свой уголок на заднем сиденье. Версия преступления, как мозаика, складывается из отдельных кусочков. И сейчас он отметил про себя, что вновь найденные фрагментики и по цвету и по форме дополняют и обогащают незаконченную картину — все они легко укладывались в его гипотезу. Ван Хаутем шел по верному следу и мог хоть сейчас воспроизвести ход событий, предшествовавших передаче коробочки. Этот Фрюкберг все-таки невероятно ловкий парень. Сумел так естественно познакомиться с совершенно незнакомой дамой и впутать ее в свои делишки — просто мастерский ход. Надо прекрасно разбираться в людях, чтобы на переполненной Калверстраат выбрать в толпе именно такого человека, который сочтет делом чести безукоризненно и точно выполнить данное ему поручение. После этого он уже без колебаний обеими руками ухватился за возможность избавиться от опасного товара, лежавшего у него в кармане. Ну конечно, так оно и было! Фрюкберг хотел избавиться от пакета. В известном смысле шведу было безразлично, что случится с пакетом дальше, только бы он попал в чужие руки. Мефрау Ван Эфердинген подумала, конечно, что он сидит на совещании у президента Нидерландского банка, но можно голову дать на отсечение, что он не упускал ее из виду до тех пор, пока не удостоверился, что она собственноручно передала Басу коробочку в белой бумаге. Возможно, он даже разглядел в окно четвертого номера, как слуга спокойно положил коробочку на стол в комнате, которую готовили для Терборга. Фрюкберг хорошо знал и этот номер, и этот стол, и, может быть, поэтому, когда он не нашел в газетах сообщения, что у изумленного адвоката появились бриллианты на кругленькую сумму в сто тысяч гульденов, ему пришла в голову мысль: а не стоит ли рискнуть и попытаться вновь завладеть коробкой! Фрюкберг мало общался с Терборгом и, возможно, был не очень высокого мнения о честности юриста. Разве он не мог предположить, что Терборг скроет свою удачу от других и решит сам воспользоваться подарком судьбы, столь неожиданно свалившимся ему в руки? Если так, то адвокат промолчит, снова аккуратно упакует коробочку и, будто в ней вовсе нет и не было целого состояния, бросит ее у себя в комнате. Затем он спокойно подождет, не явится ли кто- нибудь за своим имуществом. Если этого не произойдет — а, принимая во внимание содержимое и необычный способ доставки пакета, будет неудивительно, если явно незаконный владелец уклонится от слишком большого риска, — то Терборг легко и просто сделается зажиточным человеком. Как защитник по уголовным делам, он легко найдет в преступном мире посредников для сбыта своей добычи. Да, в подобных обстоятельствах предприимчивый и проницательный человек вроде Фрюкберга наверняка постарается любыми способами вернуть себе ценный пакет. Он знал о существовании подвального люка, знал привычку Рулофса кутить по четвергам ночью где-то на стороне. Для него сущий пустяк — нагрянуть к Терборгу и отнять у него коробку. Ограбление со взломом надо обставить так, чтобы от полиции на сей раз не укрылось, что Терборг прятал у себя кое-что из сокровищ, так давно разыскиваемых французской полицией. Поэтому Фрюкберг первым делом взял в кухне молоток. По той же причине он нанес Терборгу удар по затылку, обеспечив вмешательство третьих лиц. Он знал, что в доме находится швейцарка-детектив и что она будет одной из первых, кто поднимет тревогу и, может быть, даже введет в заблуждение официальную полицию. — Гостиница «Гронинген», комиссар! Машина остановилась, и слова шофера прервали размышления Ван Хаутема. Он взял портфель и вышел из машины. Если многолетний опыт его не обманывает, то очень скоро он разгадает все это дело до конца, стоит ему только опять забраться в свой уютный уголок в машине. От подъезда одного из соседних домов отделилась тень и, засунув руки в карманы, лениво двинулась к комиссару. Ван Хаутем тотчас узнал, кто это, и понял, что инспектор Сандерс хочет ему что-то сообщить, но не осмеливается заговорить первым. Подойдя поближе, комиссар спросил: — Как дела, Сандерс? — С тех пор как он вышел из ресторана, мы не упускали его из виду, комиссар. Он несколько раз пытался от нас отделаться, но, к счастью, мы были вдвоем. Своего помощника, Вромана, я потерял где-то по дороге, зато все время висел на хвосте у француза. Четверть часа назад он вошел в гостиницу. Я знал, что в коридоре третьего этажа у восьмого номера дежурит Лангефелд, и через несколько минут поднялся туда. Оказалось, француз, насвистывая, прошел мимо Лангефелда к лестнице на чердак. Наверно, так и сидит там до сих пор, потому что из гостиницы он не выходил, а Лангефелд не подавал сигнала, что наш подопечный ушел с чердака. — Молодец, Сандерс. Иди за мной, попробуем найти этого господина. В нижнем этаже находилось кафе. Там, по-видимому, было много посетителей, потому что изнутри доносился гул мужских голосов и звуки радио. В гостиницу вел темный коридор, одна дверь которого выходила в кафе. Ван Хаутем включил карманный фонарь и неслышно поднялся по убогой, запущенной лестнице без ковровой дорожки в коридор второго этажа, слабо освещенный одной-единственной лампочкой. За ним, ступая так же осторожно, шел инспектор. На третьем этаже их встретил Лангефелд: он стоял, прислонясь к двери восьмого номера. Стараясь не шуметь, Ван Хаутем шепотом спросил у Лангефелда: — Он еще наверху? Лангефелд молча кивнул. Дав знак Сандерсу следовать за ним, комиссар продолжил экскурсию. Несмотря на свою полноту, оба легко скользили по изношенной лестнице, во избежание скрипа осторожно пробуя ногой каждую ступеньку, прежде чем перенести на нее тяжесть всего тела. Наверху было темно и тихо. Но вот Ван Хаутем замер. Слева ему почудился слабый шорох. Яркий луч фонаря метнулся в том направлении. Человека, который там скрывался, не было видно, но занавеси у двери в чердачную каморку слегка колыхались. Может быть, по чердаку гулял сквозняк, а может быть, кто-то норовил спрятаться, заметив приближение полиции. Ван Хаутем молча, знаками приказал инспектору остановиться на верху лестницы. А сам на цыпочках, осторожно приблизился к отгороженному закутку и отдернул занавеску. Тот, кого они искали, сидел на краю убогой койки, скрестив ноги. Его темные глаза сверкали в ярком свете фонаря. — Опоздали на самолет? — дружелюбно спросил Ван Хаутем у француза. — C'est dommage![42 - Какая жалость! (франц.)] Выходите, Миродель! Я хочу осмотреть комнату нашего общего друга Фрюкберга, и вам, как старому коллеге, вероятно, будет интересно присутствовать при обыске. — Ну конечно, мсье комиссар. Я бы и сам обыскал, будь у меня возможность обойти цербера, которого вы поставили у дверей. Учитывая наши прекрасные отношения в прошлом, мне не хотелось прибегать к мерам, которые могли бы нанести ущерб нашей дружбе. Здесь, в комнате, принадлежащей — насколько мне известно — скромной буфетчице, я ожидал удобного момента, чтобы рискнуть, как только путь будет свободен. Вперед, мой друг! Я сгораю от любопытства узнать, оправдается ли моя теория — кстати, это и ваша теория тоже — на практике. Без всяких комментариев по поводу этой несколько щекотливой ситуации они спустились вниз, и Лангефелд открыл двери восьмого номера ключом, который находился у него с самого утра. Это была скудно меблированная комнатушка, слабо освещенная двадцатипятиваттной лампочкой под пыльным абажуром. На небрежно застланной постели лежал открытый саквояж. Большой чемодан занимал два стула, сдвинутых вместе. На громоздком грязном умывальнике с разбитым зеркалом стояли немногочисленные туалетные принадлежности. Ван Хаутем предложил своему французскому гостю стул, снял пиджак и приказал Лангефелду открыть чемодан. Ключи, изъятые при обыске у Фрюкберга, он захватил с собой. Минут пятнадцать комиссар занимался чемоданом. Один за другим он вынимал различные предметы и после длительного или краткого осмотра клал их на стол. Потом сделал знак Лангефелду уложить все обратно. Настала очередь саквояжа, но и тот не дал ничего интересного. Миродель, который молча смотрел, сказал с улыбкой: — Похоже, мой друг, мы оба ошиблись. Пока вы работали, я тоже не сидел с закрытыми глазами. В этой комнате есть только два места, где могут находиться стекляшки. Прутья для гардин на окнах и бронзовые шары на стойках этой элегантной кровати. В ответ Ван Хаутем проворчал что-то непонятное. Он сел на хромоногий стул рядом с Мироделем и начал рассеянно набивать трубку, в то время как два агента продолжали обыск. Комиссар уже поднес горящую спичку к табаку, как вдруг его цепкие глаза сузились. Рука остановилась на полпути; Ван Хаутем опомнился, только когда обжег себе пальцы. — Мы не ошиблись, Миродель! Я знаю, где он спрятал остаток девяноста шести бриллиантов магарани. Даю вам пять минут на разгадку. Миродель недоверчиво посмотрел на своего соседа. Но сероголубые глаза амстердамца сверкали таким торжеством и уверенностью, что французский сыщик просто не мог усомниться в точности неожиданного признания. Как хищный зверь в поисках добычи, он встал и на цыпочках двинулся по комнате, а Ван Хаутем, на этот раз более осторожно, раскуривал свою трубку. — Прекратите поиски, ребята. Дело закончено. Приведите помещение в порядок. Чемоданы возьмем с собой на Эландсграхт. Миродель остановился у замызганного умывальника, ощупал снизу раковину, потрогал, хорошо ли прикреплено зеркало к стене, пустил воду и наконец взял в руки большую головную щетку. Потом бросил на Ван Хаутема испытующий взгляд, чтобы убедиться, не искать ли тайник в щетке. — Со щеткой вы ошибаетесь, Миродель! Тепло, но пока не горячо. Еще полторы минуты! Француз недоверчиво посмотрел на большой кусок дорогого мыла, которым пользовались, по-видимому, всего несколько раз. Он вопросительно взглянул на своего старшего коллегу, и теперь комиссар весело ему кивнул. — Угадали, — великодушно сказал он. — Смотрите, возле умывальника, около трубы, лежит длинная коробка с мылом; у нее такой вид, точно Фрюкберг купил ее уже после того, как оставил пансион. Крышка валяется рядом, и каждому видно, что он вынул один кусок, а еще два осталось. Но у меня хорошее зрение, Миродель. Отсюда я вижу на этикетке название магазина, где куплена коробка. «Братья Дюпарк… Рю де ля Пэ… Париж». Я не так хорошо знаю Париж, как вы, но цены в магазинах на рю де ля Пэ чрезвычайно высоки, и купленное там туалетное мыло стоит наверняка очень дорого. Один свидетель, которого я допросил сегодня утром, проговорился, что Фрюкберг пользуется самым дешевым мылом, а волосы смачивает плохонькой туалетной водой. Если верить этим показаниям — хотя я должен сказать, что свидетель довольно много лгал, — то никак нельзя ожидать, чтобы вчера или позавчера Фрюкберг вдруг надумал мыться самым дорогим мылом, которое… продается в Париже. Ну как? Закончим этот знаменательный день следующей гипотезой. В этой коробке с мылом и в другой такой же прибыли из Парижа девяносто шесть бриллиантов. По шестнадцати в каждом из шести кусков мыла. Половину их Фрюкберг пожертвовал с какой-то особой целью, и они в целости и сохранности лежат в сейфе нашего управления. Другую половину он хотел присвоить. Будь он поумнее, он удовольствовался бы своей половиной. Но ему захотелось иметь все, на этом он и погорел. С этими словами комиссар встал. Не спеша вынул карманный нож, взял у Мироделя кусок мыла, положил его на газету, которую заметил на выступе камина, и начал осторожно срезать с боковой стороны куска тонкие полоски. Вскоре нож за что-то зацепился. Очень осторожно Ван Хаутем стал расковыривать мыло вокруг того места, где из розовой массы показалась сверкающая точка. Наконец на газету с резким стуком упал кусочек неправильной формы. Комиссар отмыл его под краном и показал своим спутникам бриллиант, который в тусклом свете лампочки сверкал на его мокрой ладони так, что любо-дорого было смотреть. — Браво! — в один голос невольно воскликнули Миродель и оба полицейских, которые никак не могли понять, почему их шеф, вместо того чтобы, как положено, арестовать этого типа, прятавшегося на чердаке, обращается с ним так вежливо и предупредительно. Они с удивлением переглянулись. — Я расскажу об этом случае Фиделю, и мы оба от души посмеемся над тем, в какое нелепое положение попал руководитель крупнейшего отделения Паркингтона… Если только вы не задержите меня за незаконное пребывание в спальне буфетчицы. — Помещения гостиницы на Принс Хендриккаде, — сказал Ван Хаутем задумчиво, — пожалуй, можно рассматривать как общественную территорию, а не как частное владение. Нет, здесь нет состава преступления, за которое я мог бы привлечь вас к ответственности. Но я оставляю открытым вопрос, порядочно ли пользоваться слабостью молодого, неопытного коллеги, почти девочки, чтобы подставить подножку конкуренту. Наверняка не этому вас учили, Миродель, когда вы работали под руководством Фиделя. Французский детектив помрачнел. — Я считаю упрек незаслуженным. Не договорись я с фройляйн, она угодила бы в лапы наших противников и уж тогда вряд ли имела бы случай раскаяться в своей доверчивости. Ей не на что жаловаться. Я сообщал ей полезные сведения, и, если бы она взялась за дело по-другому, она выследила бы эти девяносто шесть бриллиантов. — И, вероятно, стала бы воровкой. Наверняка повела бы со своим хозяином нечестную игру. Ван Хаутем завернул бриллиант в обрывок газеты и спрятал в жилетный карман, а поврежденный кусок мыла вместе с двумя другими кусками положил в коробку, которая затем исчезла в его портфеле. — Снесите багаж в машину, — сказал он своим помощникам. — Пойдемте, Миродель, мы здесь закончили. Куда вы теперь? На аэродром или на поезд? — Я успею на парижский поезд восемь десять. — Сыщик говорил сухо и недовольно. Неодобрительный отзыв нидерландца о способе, каким он хотел обставить своего конкурента Целлера, несколько ошеломил его. Ван Хаутем забыл, думал он, что я уже не служу во французской полиции, а зарабатываю свой хлеб как частный детектив, да еще в американской фирме, которая не очень-то стесняется в средствах, если игра идет по-крупному. Впрочем, нет никакого смысла рассуждать об этом, потому что чиновник, закоснелый в служебной рутине, все равно ничего не поймет. — Ваше внезапное появление в ресторане «Артио» и здесь, в гостинице, говорит о том, что сегодня за мной внимательно следили. Теперь, полагаю, вы можете снять слежку, потому что я только где-нибудь перекушу и затем прямо на поезд. Комиссар не мог скрыть улыбки. — Ах, — сказал он по обыкновению добродушно, — ну зачем мне это? Раз вы не заметили хвоста, значит, вы от этого нисколько не пострадали. А мои люди охотно шли за вами. Украдкой наблюдать за таким профессионалом, как вы, — очень хорошая тренировка. Я уже распорядился наблюдать за вашими передвижениями, и не в моих привычках отдавать противоречивые приказы. Если бы вы до сих пор работали в полиции, все бы, конечно, было по-другому. Но в таком случае вы сегодня утром нашли бы меня, и мы стали бы работать сообща. Вас подвезти? Миродель с минуту подумал. К нему как будто вернулось хорошее настроение, потому что он, смеясь, положил руку на плечо комиссара. — Нет. Я найду дорогу и без сопровождающих. Но давайте, мсье комиссар, расстанемся друзьями. Мне не хотелось бы, чтобы папа Фидель услышал плохой отзыв обо мне от своего амстердамского друга. Sans rancune?[43 - Забудем старую размолвку? (франц.)] Ван Хаутем пожал протянутую руку. — Sans rancune! Но послушайтесь доброго совета. Когда опять будете по делам в нашем городе, помните: вы всегда найдете меня на Эландсграхт. Есть вещи, о которых иностранным детективам не мешало бы добровольно и исчерпывающе информировать государственную полицию, как только они попадают на подведомственную ей территорию. Bon voyage et au' voir![44 - Счастливого пути и до свидания! (франц.)] Как бы твердо ты ни решил в определенное время дня подводить черту, прекращать работу и ехать домой, чтобы наконец основательно выспаться, если ты занят по-настоящему, все кончается тем, что ты звонишь жене и просишь не ждать к обеду. Вернувшись в кабинет, комиссар не мог просто спрятать в сейф коробку с мылом и один отмытый бриллиант и до поры до времени поставить на этом точку. Прежде всего надо было сравнить сверкающий камень с полученными вчера от Терборга сорокавосьмью камнями и определить, не ошибся ли он, когда после опознания содержимого сигарной коробки решил, что остальные камни из тиары магарани находятся где-то неподалеку. Поэтому отдыхать не пришлось; он вызвал лаборанта, который уже наслаждался домашним уютом, полагая, что на сегодня работа закончена, и поручил ему в своем присутствии и не таким примитивным способом, как в гостинице, растворить куски мыла и извлечь то, что там спрятано. Несмотря на довольно позднее время, он пригласил ювелира Бернстейна, чтобы взвесить и оценить новую находку. Полиция работает как часы, и ввиду предстоящего визита к прокурору Ван Хаутему хотелось подготовиться получше. Закончив свое дело и разложив сверкающие камни в восемь рядов около оценочной ведомости, эксперт сказал вкрадчиво: — Вчера я говорил вам, что мог бы отсчитать за ту партию сто тысяч гульденов, Распродав все по частям, я бы еще кое-что заработал. Теперь же, когда налицо полный комплект, я должен сказать, что коллекцию, подобную той, что лежит перед вами, не купить и за триста тысяч. Камни великолепные, прекрасной шлифовки и необычайно чистой воды. Что с ними будет, менеер Ван Хаутем? — Эти драгоценности были похищены, Бернстейн. Думаю, страховые общества потребуют их вернуть. — Но мы же деловые люди, менеер Ван Хаутем! Если вы не возражаете, я, пока не поздно, охотно съезжу в Париж и попробую договориться со страховыми обществами. Комиссар не мог не улыбнуться, видя, как алчно вспыхнули глаза коммерсанта. — Посмотрим, Бернстейн. Конечно, все будет зависеть от того, уплатили магарадже страховку или еще нет. Но я буду иметь вас в виду. Эксперт ушел, драгоценности были надежно спрятаны, и Ван Хаутем опять остался за столом перед грудой рапортов и бумаг, накопившихся в его отсутствие. Он рассеянно покачал усталой головой и занялся трубкой. Старинг назвал сияющие безделушки «коварным льдом»! Как это верно! Фрюкберг вздумал завладеть ими и попался, несмотря на всю свою ловкость и опыт. И если бы полиция сразу же не упрятала его за решетку, обманутая ривьерская банда живо нашла бы его и расправилась с ним. Из-за них Труди сбилась с честного пути. Хладнокровная, расчетливая, благодаря своей проницательности и врожденным талантам детектива она добилась признания и высокооплачиваемой должности в сыскном бюро Людвига Целлера. И поставила на карту все: свою незапятнанную репутацию, свою безопасность и свободу. А ведь она знала, какая кара ожидает преступников. Миродель — в свое время один из лучших сотрудников Фиделя — пытался нечистоплотными махинациями обскакать конкурента из Швейцарии лишь затем, чтобы присвоить себе часть похищенных драгоценностей и выслужиться перед собственным шефом. Теперь-то ему стыдно — вдруг «папа Фидель» узнает, как он пытался сломать Труди, дать ей последний пинок, спихнуть ее в бездну, откуда никто еще никогда не выбирался целым и невредимым. И, наконец, сами эти ловкие грабители. До тех пор, пока они не начали сбывать краденое, все, казалось, шло прекрасно. Теперь же, когда в Гавре перехвачен транспорт с бриллиантами, французская полиция мертвой хваткой уцепилась за найденную ниточку. Как профессионал, Ван Хаутем ни минуты не сомневался, что эта ниточка неумолимо выведет на преступников и тогда их песенка спета. Какая бессмысленная растрата нервной и умственной энергии! И все ради того, чтобы завладеть кучкой соблазнительных камешков, ценность которых определяется ничтожными страстями и людским тщеславием. Сколько несчастий принесут еще с собой эти блестящие штучки за долгую жизнь, которая их ожидает… Ван Хаутем вздрогнул. Настойчивый телефонный звонок прервал его размышления. Это был Париж, инспектор Фидель интересовался, как здесь идут дела. Ван Хаутем коротко рассказал. — Я должен знать кое-что еще, Фидель, — закончил он. — Кто передал камни Фрюкбергу? С тех пор как в номере, который он занимал в гостинице, я нашел недостающие драгоценные камни из тиары, он, конечно, у меня на крючке. Но это скользкий парень. Он станет твердить, что не знал о содержимом коробки и не отвечает за то, что мы нашли в его номере после того, как он целый день просидел в предварительном заключении. В рассказе, который я слышал от него этой ночью, нет никаких противоречий, и мне сейчас позарез необходимы неопровержимые улики, чтобы загнать его в угол. — Не беспокойся, мой милый! Когда я звонил вам сегодня утром, у меня были только предварительные сведения о задержании контрабанды. Подробностей я еще не знал. Но мои ребята работают здорово. Только что мне доложили, что в Гавре арестован судовой поставщик, который доставил на борт ящик с маслинами. Мы выяснили, от кого он их получил, и в темпе продолжаем розыск. У нас сейчас просто не хватает людей, чтобы обрабатывать поступающие сведения. — Да, даже для небольшого дельца, разыгравшегося здесь, в Амстердаме, мне не хватает агентов, чтобы вести розыск по всем направлениям. Для меня вообще загадка, Фидель, с какой стати они вечно жмутся с численностью полиции. В такие дни, как сейчас, нехватка людей особенно ощутима. Ну хорошо! Мы делаем все, что можем. Вот сегодня с утра со скрипом удалось выделить двух сотрудников, чтоб присмотреть за вашим бывшим помощником Мироделем, который теперь работает у Паркингтона. Я уважаю частные сыскные бюро, но мне не очень нравится, когда они тайком отбивают у меня хлеб на моей же собственной территории. Но все-таки Миродель кое-что мне сообщил, и вам это может пригодиться. Пересылку пакета, который здесь, в моем городе, свалился мне на голову, организовал, вероятно, некий Симон Роллар, мелкий мошенник из Парижа. Это вам о чем-нибудь говорит? — Я уже взял его на заметку. Но на первый взгляд, мне кажется, сведения неверные. Роллар только мелкая сошка, посредник, причем воротилы преступного мира смотрят на него как на пустое место, ведь он не раз обманывал своих партнеров. Возможно, они использовали его в надежде привлечь наше внимание к северу Европы, чтобы мы не заметили, что творится у нас под носом. Но раз уж Миродель считает его причастным к делу, имеет смысл заняться им. Во всяком случае, я сразу извещу тебя, как только мы разберемся, что к чему. А я получу официальную бумагу о том, что вы нашли бриллианты? — Ну конечно. Завтра дело будет передано прокурору. Как ты думаешь, в Гавре задержали все похищенные ценности? — Там работают пять человек, и все время обнаруживается что-нибудь новое. В том числе вещицы, проходящие по другим делам, до сих пор не раскрытым. Похоже, они хотели этим транспортом вывезти все подчистую. Потому и проложили столько ложных следов. Может быть даже, все бы у них и сошло удачно, если бы в Гавре, в таможне, не сидели знающие и смышленые ребята. Словом, обо всем этом ты прочтешь в обвинительном заключении, которое мы вышлем. А сейчас прикажу пока арестовать Роллара. Через некоторое время, когда Ван Хаутем уже погрузился в чтение рапорта, оставленного Ван Хохфелдтом, телефон зазвонил опять. — Вас вызывает Берн, менеер Ван Хаутем. Не вешайте трубку, соединяю! Это был Людвиг Целлер собственной персоной, который, выслушав донесение фройляйн Мигль, решил уточнить позицию своего бюро в этом деле. — Она сообщила мне, что передала в ваши руки человека, игравшего роль посредника в контрабанде бриллиантов, и навела вас на след торговцев наркотиками. Я рассчитываю, комиссар, что в ходе дальнейшего расследования амстердамская полиция должным образом оценит тот факт, что главного преступника задержало сыскное бюро Целлера, притом действуя совершенно самостоятельно. Мы передали вам важного преступника и не позволим отстранить себя от этого дела! Я поручил фройляйн Мигль связаться с вашим начальством. Дело это международное, и расследует его мое бюро, а нидерландская юстиция имеет к этому самое косвенное отношение — лишь в рамках пресечения преступлений, совершенных на территории ее страны. Я буду настаивать, чтобы выслеженные нами ценности были возвращены их законным владельцам от нашего имени! Вам все ясно, комиссар? — Вполне, менеер Целлер. Чем еще могу быть полезен? — Благодарю вас. Я только хотел предостеречь вас лично от необдуманных поступков. — Вы читали сегодняшние вечерние газеты? — Нет, а что? — Видимо, в Берн эта информация еще не поступила. В таком случае сообщу вам небольшую новость. Вам незачем больше беспокоиться о ривьерской добыче, потому что французская полиция уже обнаружила все эти драгоценности в Гавре и в настоящее время ведет интенсивный розыск самих преступников. Спокойной ночи, менеер Целлер! Он положил трубку на рычаг. Если швейцарец и дальше вздумает продолжать в таком же духе, Вилденберг или генеральный прокурор заставят его сбавить тон. И вскоре комиссар углубился в рапорты подчиненных о работе за истекший день. Ничего особенно нового он там не нашел, но верный служебному долгу, все читал и читал, пока буквы не поплыли перед глазами и он не почувствовал, что пора наконец хорошенько выспаться, тогда можно будет наутро со свежими силами продолжить расследование. Придя к такому выводу, он отправился домой. Когда машина остановилась у дома, шоферу пришлось его будить. На следующее утро в девять часов Ван Хохфелдт, Старинг и Дейкема собрались у шефа в кабинете. До них уже дошли более или менее преувеличенные слухи, разнесшиеся по всему управлению: вчера комиссар вернулся с большим свертком бриллиантов, занимался ими до десяти часов вечера и только тогда уехал домой. Все трое — ближайшие помощники комиссара, — выполняя разные задания, не могли, конечно, составить себе общей картины и теперь сгорали от любопытства узнать все из первых рук. Но они достаточно знали Ван Хаутема, чтобы не приставать к нему с вопросами. Они скромно держались в стороне, пока он просматривал ночные рапорты, но сразу оживились, как только появилась неизменная трубка. — Вчера вы отлично поработали, — начал комиссар, — и теперь дело близко к завершению. Нет больше тайны подброшенных бриллиантов; используя сведения, добытые общими усилиями всего отдела, я отыскал в гостинице «Гронинген» еще сорок восемь бриллиантов, так что амстердамская партия контрабанды полностью в наших руках. Остальную часть ривьерской добычи задержал во Франции Фидель. Прежде чем передать дело в прокуратуру, я еще раз хочу расспросить Фрюкберга. Дейкема, доставь сюда арестованного, и все трое оставайтесь в кабинете, вдруг понадобится немедленно проверить его показания. Ван Хаутем не спешил начинать допрос. Фрюкберга ввели в кабинет, а он продолжал невозмутимо читать бумаги, пока тишина и напряжение не сделались для противника почти невыносимыми. Тогда он захлопнул папку и впервые поднял глаза на человека, который сидел по другую сторону стола и уже с трудом владел собой. Фрюкберг лихорадочно раздавил в пепельнице только что закуренную сигарету. От бравады, характерной для предыдущего разговора, и едва прикрытой иронии, сквозившей в его тогдашних ответах, не осталось и следа. Одиночество тюремной камеры сбило спесь с этого закоренелого преступника и сделало его если не более сговорчивым, то, во всяком случае, более пригодным для допроса. — Вчера, — начал комиссар, удовлетворенный внешними признаками нервозности у подследственного, — вы просили освободить ваш номер в гостинице «Гронинген» и доставить ваши вещи сюда. Мы выполнили вашу просьбу. — Значит, я могу получить свои туалетные принадлежности? Расческу, щетку для волос. Мыло и так далее… — Все будет как надо. Вот только мыло вы получите другое. — Как так? У меня в номере было целых три куска! — Да… Было! Теперь их больше нет. — Значит, эта швейцарская… — Фрюкберг вовремя удержался от крепкого словца. Он как будто бы понял, что разговор неспроста начался с туалетных принадлежностей. — Что ж, и то хорошо… Пусть будет другое мыло. Он пожал плечами и усмехнулся с некоторой долей прежнего сарказма. Но вышло это не очень естественно. — Фройляйн Мигль тут ни при чем. Я сам… Но об этом позже. Сперва я расскажу вам о другом. Вчера я познакомился с приветливой пожилой дамой, которая в кафе на Калверстраат обещала одному любезному молодому человеку передать от него пакет в пансион Фидлера. При этом она должна была сказать: «Для менеера из четвертого номера». Она очень хорошо описала внешность того, кому оказала эту маленькую услугу, и даже сумела найти его портрет среди десятка фотографий других людей. Встретилась она с этим человеком первого декабря. Почему на вчерашнем допросе вы умолчали об этом прелестном эпизоде? Фрюкберг молча сжал губы. Его право — в конце концов, полиция должна доказать, что он совершил что-то дурное, и он вовсе не обязан облегчать ей эту задачу. — Собственно говоря, эта пожилая дама была единственным пробелом во всей головоломке; только ее мне недоставало, чтобы получить четкую картину действительных событий. Я понял, что ошибался, считая ваш рассказ о встрече в «Порт ван Клеве» с французом — вы назвали его Кергадек — вынужденной ложью, и тотчас послал в этот ресторан агента для проверки ваших слов. Наша профессия учит не пренебрегать наблюдательностью официантов, господин Фрюкберг. Мой сотрудник быстро отыскал того, кто обслуживал ваш постоянный столик во время ленча, и этот кельнер очень неплохо описал человека, который примерно в середине ноября — вот когда это началось! — познакомился с вами и — слух у официантов хороший — говорил о том, что первого декабря вам передадут пакет. Первого декабря этот человек опять появился в «Порт ван Клеве». Пришел он рано: приблизительно в двенадцать. Не найдя вас на обычном месте, он спросил официанта, не поручали ли вы что-нибудь ему передать. Получив отрицательный ответ, он ушел заметно расстроенный, потому что, как он сказал кельнеру, вы обещали именно в это утро быть там в двенадцать часов. Описание, данное кельнером, было настолько подробным, что мой агент обратился к нашей картотеке. Сегодня утром, — Ван Хаутем открыл папку и показал Фрюкбергу фотографию, — придя на работу, я нашел на столе результат его поисков. Официант готов показать под присягой, что это тот самый человек, который не так давно договаривался с вами о передаче пакета. Его зовут, конечно, не Кергадек, а Симон Роллар, и вчера вечером он был задержан в Париже французской полицией по подозрению в соучастии в нелегальной перевозке краденых бриллиантов через Амстердам. Ван Хаутем несколько раз глубоко затянулся, чтобы трубка не погасла, и вопросительно взглянул на подследственного, будто ожидая услышать от него объяснения. Но Фрюкберг угрюмо молчал. — Пойдем дальше, — сказал комиссар, не обращая внимания на запирательство шведа. — Пакетик, который пожилая дама по вашей просьбе отнесла в пансион Фидлера, утром второго декабря передали мне сюда. В нем находились сорок восемь бриллиантов. Сравнение этих камней с описаниями разыскиваемых драгоценностей позволило опознать бриллианты, украшавшие в свое время тиару одной индийской княгини. Эта тиара была похищена при нашумевшем ривьерском ограблении второго марта, в конце масленичного карнавала. Пакетик даме передали вы — значит, и камни тоже побывали в ваших руках. И вот ведь какая штука — здесь была ровно половина всех бриллиантов из этой тиары. Я подумал, что у тех, кто пересылал бриллианты, вряд ли были серьезные причины делить добычу на две части. Дело в том, что стоимость полного гарнитура из девяноста шести совершенно одинаковых бриллиантов превышает стоимость половины комплекта — то есть сорока восьми бриллиантов — более чем вдвое. Так я пришел к мысли, что где-то здесь надо искать и недостающие сорок восемь камней. И я их нашел. Где? В номере гостиницы «Гронинген», который занимал менеер Фрюкберг! На лице шведа, уже готового к этой неожиданности, не дрогнул ни один мускул. — Теперь вы, может быть, скажете, — продолжал комиссар, — что все это полицейские выдумки, потому что Фрюкберг не преступник, он ни в чем не виновен, как новорожденный ягненок. Хорошо, на это я отвечу, что тем временем получил сведения от шведской полиции, из которых следует, что вы не можете похвастать безупречными анкетными данными. У себя на родине вы играли главную роль в широко разветвленной контрабанде кокаина и были осуждены под вашим настоящим именем — Мартин Фёрсен. Мой коллега рассказал мне, что в нелегальной торговле наркотиками вы всегда применяли самые тонкие и изощренные методы. Далее — и это характеризует вас отнюдь не с самой лучшей стороны — шведская полиция подтвердила информацию, полученную мною из других источников, что во время войны вы активно шпионили в пользу немцев. И, наконец, я встречаю вас здесь, в Амстердаме, под вымышленным именем, как представителя несуществующего моторостроительного завода, и вы рассказываете мне, что являетесь промежуточной инстанцией в переписке иностранцев. Тоже, надо сказать, не очень подходящее занятие для лояльного гражданина, и вряд ли вы склонны всем о нем рассказывать. Как видите, ваше прошлое вовсе не исключает для вас возможности быть соучастником в перевозке краденых ценностей. Для меня вопрос исчерпан, и я могу со спокойным сердцем передать вас в прокуратуру. Но сперва я был бы рад услышать, что вы решили добровольно рассказать мне свою версию случившегося. В таком случае я готов закрыть глаза на ваши вчерашние показания и принять новые. Для вас это выгодно, ведь тогда вы уже не будете выглядеть лжецом перед прокурором. Фрюкберг спрятал лицо в ладони, и прошло не меньше пяти минут, пока он снова выпрямился и спокойно сообщил, что даст добровольные показания. У Старинга вырвался вздох облегчения, он тотчас открыл блокнот и взял карандаш, чтобы стенографировать. — Прежде всего я беру обратно свои вчерашние показания, — глухо сказал швед. — Что же касается бриллиантов… Он непрерывно говорил целых четверть часа. Ван Хаутем время от времени помечал себе отдельные его слова как памятные тезисы для устного доклада прокурору. Показания подследственного полностью совпадали с фактами, и комиссару пришлось задать только два-три дополнительных вопроса, на которые Фрюкберг быстро ответил. — Как только у прокурора найдется время, вас проводят к нему и там составят обвинительное заключение. А сейчас я прикажу отвести вас в камеру. Дейкема встал, чтобы проводить арестованного. Перед тем как они вышли из кабинета, Ван Хаутем крикнул помощнику: — И приведи ко мне Ивера! Только сейчас, выслушав признание Фрюкберга, Ван Хохфелдт до конца разобрался во всей этой истории и, воспользовавшись небольшим перерывом, не удержался от восхищенного замечания: — Здорово вы его раскололи! Комиссар не любил восхвалений и только рассеянно кивнул, продолжая приводить в порядок свои бумаги. Зато Старинг, который никогда не упускал случая дружески поддразнить шефа — впрочем, Ван Хаутем платил ему той же монетой, и даже с лихвой, — Старинг решил, что самое время подлить масла в огонь. Он надеялся вывести старшего по званию из равновесия. — Да еще как! — сказал он, норовя лестью уколоть Ван Хаутема. — Позавчера в это время мы ни о чем понятия не имели. А комиссар, он уже знал, что делать! Воровскую добычу сюда, в сейф, преступников — за решетку… Это был удар ниже пояса. Ван Хаутем с укором взглянул на своего помощника. — Я думаю, мы достаточно давно работаем вместе, чтобы ты понял суть, Биллем! Но, похоже, до тебя все еще не дошло, что в отделе я не один. Каждый из нас немало поработал в этом расследовании. Взять, например, слежку за Мироделем, которую вели Сандерс и Вроман. Разве это мелочь? Они дали мне возможность накрыть француза во время его свидания с фройляйн Мигль в ресторане «Артис». Вспомни, как по счастливой случайности одному из полицейских, дежуривших на Центральном вокзале, показалось, что он узнал в Мироделе человека, которого разыскивают. Он предупредил нас и на свой страх и риск последовал за ним. Когда его подопечный стал звонить по телефону-автомату, агент был рядом, прочел номер, набираемый Мироделем, и сообщил его Ван Хохфелдту. Здесь, в управлении, Ван Хохфелдт узнал, что это телефон пансиона Фидлера, и тотчас распорядился выделить вокзальному полицейскому помощника. Или вот Лангефелд. С раннего утра он сторожил номер Фрюкберга в гостинице «Тронинген». Сменить его было некем. Но даже когда закончился его рабочий день, Лангефелд не ушел домой, а остался на посту до тех пор, пока я не провел обыск. Оставь он номер без присмотра — и кое-кто не упустил бы шанса опередить меня и найти эти куски мыла. Я мог бы привести еще массу примеров успешного взаимодействия, но ты знаешь их не хуже меня. Его речь была прервана Дейкемой, который привел Ивера. В одиночестве своей камеры коммивояжер, казалось, воспрянул духом, он непринужденно приветствовал собравшихся и не выказал ни малейших признаков беспокойства или нервозности. Ван Хаутем — как человек абсолютно порядочный, он резко осуждал распространение наркотиков, а подпольных торговцев ими считал преступниками наравне с отравителями — холодно ответил на приветствие и молча указал на стул напротив себя. — Я прочел показания, которые вы дали вчера моему помощнику. — Всякое добродушие исчезло из его голоса, но комиссар был слишком справедливым человеком, чтобы позволить своим эмоциям влиять на ход допроса. — Прежде чем закончить обвинительное заключение, я хотел бы задать вам два вопроса. Во-первых, как получилось, что вы стали использовать тайник в номере Фрюкберга для хранения морфия? Холодность, с какой его принял комиссар, видимо, ничуть не повлияла на Ивера. Задерживали его не впервые, и он знал, что наказания не миновать. Несколько килограммов морфия, конфискованные полицией, придется списать в убытки, но это не более чем обычный коммерческий риск. До его сбережений не доберутся, потому что они надежно помещены в разных банках на вымышленные имена и письменных улик против него не осталось. Так же благополучно обстоит дело с его поставщиками и покупателями. Имена и адреса у него в голове, и никто не заставит его назвать их. То, что полиция, установив слежку за его конторой, выявит некоторые из его деловых связей, опять таки не страшно. Люди не знают точно, где он живет, а раз он в тюрьме, просто некому будет подать изобретенные им хитроумные сигналы, показывающие, что опасности нет. Значит, с его арестом вся созданная им торговая сеть попросту исчезает как дым. Нет, тюрьма, конечно, не сахар, но и эта случайность предусмотрена и компенсируется высокими барышами, которые он получал в течение ряда лет. Он отсидит свой срок, потом его вышлют из страны как нежелательного иностранца, и тогда где-нибудь в другом месте он начнет новую жизнь. Нет смысла упрямиться и отказываться отвечать на совершенно безопасные вопросы. Он удобно облокотился на письменный стол. — Мне нужно было иметь под рукой небольшой запас. Порядки в таких пансионах вам известны. Шкафы закрываются плохо, а прислуга любопытна. Малейшая неосторожность — и хлопот не оберешься, верно? Поэтому, поселившись на новом месте, я всегда стараюсь тотчас же оборудовать тайник, до которого нелегко было бы добраться. Вы, должно быть, знаете, что я поселился в пансионе за неделю до Фрюкберга. Все это время я жил в четвертом номере, потому что предназначенный для меня седьмой был еще занят. И вот в первый же день за обшивкой под окном я нашел небольшую нишу. Чудо, а не тайник. Я продолжал им пользоваться и после того, как сам переехал в седьмой номер, а в четвертом поселился Фрюкберг. С утра до вечера его не бывало дома, к тому же он отличался постоянством привычек. В его номер можно попасть незаметно, так как он расположен недалеко от входа. Кроме того, я вошел к нему в доверие и вечерами частенько сиживал у него. Вот так и получилось, что прислуга внимания не обращала, видя, как я вхожу в номер Фрюкберга, даже когда его не было дома. — А Фрюкберг так и не догадался, что вы используете его комнату для незаконных делишек? — Как он мог догадаться? Я не ребенок, чтобы всем трепаться о моих личных делах. Летом из окна его номера я иногда подавал условные сигналы перекупщикам. Но Фрюкберг даже этого не заметил, хотя такие вещи частенько случались и в те часы, когда он бывал дома. Правда, что-то неладное заподозрил Фидлер. Во всяком случае, чтобы докопаться до истины, он однажды вечером спрятался на берегу канала. Но, как я уже говорил, я и сам парень не промах, и дальнейшие попытки хозяина пансиона шпионить за мной кончились ничем. — Теперь второй вопрос. Что обозначала эта позавчерашняя комедия? Ведь вы начали стонать в тот самый миг, когда Фрюкберг проник в дом. — Что вы говорите? Фрюкберг в Швеции! — Ивер с удивлением посмотрел на комиссара. Если удивление было притворным, то притворялся он с таким мастерством, что Ван Хаутем потерял надежду добиться правды. — А зубная боль… Как это у вас называется?… Взял на пушку! Точно. Видите ли, еще днем я заметил, что пансионом Фидлера заинтересовался человек, производивший впечатление полицейского. Когда в доме все стихло, я услышал на чердаке шаги. Это не мог быть кто-либо из прислуги: они ходят в мягких туфлях и мне их шаги знакомы. Я осторожно приоткрыл дверь и, к своему удивлению, увидел, что в коридорах нет света. С электричеством все было в порядке: у меня в комнате лампочки горели нормально. Такие люди, как я, комиссар, живут в стеклянном доме — все хрупко, все ненадежно. Поэтому я хотел узнать, что происходит. И лучше всего было — привлечь к себе внимание. И я изобразил, будто у меня болят зубы. Ваше немедленное появление показало, что ход был правильный, а так как вы сразу, не дожидаясь моего вопроса, сказали, что вы из полиции, я понял: ко мне и моим делам эта возня касательства не имеет, что подтвердилось утром, когда вы расспрашивали меня о моих отношениях с Фрюкбергом. Я понял, что мой маленький склад не укрылся от всевидящего ока полиции, и счел за благо дать новую пищу вашим подозрениям, рассказав байку о пятидесяти коробках пудры «Робинетт». Ложь была вынужденная, но основывалась она на реальном факте: Фрюкберг действительно заказал мне пять флаконов туалетной воды. Моего непревзойденного кристаллического лосьона! Я не принадлежу к недоверчивым людям, но сомневаюсь, чтобы мой шведский друг приобрел флаконы в самом деле — как он сказал — для рождественских подарков деловым клиентам. Между нами говоря, торговля моторами тоже… липа! Хотя, может быть, и нет. Но это меня не касается, правда? Вот жирная кость для менеера Вилденберга, подумал Ван Хаутем. Он не хотел больше тратить время на Ивера, но счел нужным сделать еще одно замечание: — Я вижу, вы упорно отказываетесь дать сведения о том, откуда вы получали наркотики и кому их сбывали. Это произведет в суде весьма неблагоприятное впечатление! — Hèlas! Mais, que voulezvous?[45 - Увы! Но что вы хотите? (франц.)] Все идет за наличный расчет. Точь-в-точь как в ломбарде, мсье. В духе полного доверия я оплачиваю стоимость заказа совершенно незнакомому мне человеку, а через день посыльный кладет мне на стол пакет. В заранее обусловленном месте, например под сводом Монетного двора, некая дама спрашивает, нет ли у меня в запасе пудры «Робинетт». Я отвечаю, что случайно имею при себе одну коробочку. Она платит — я отдаю. Rien de plus simple![46 - Нет ничего проще! (франц.)] Или же я получаю почтовую открытку с большим заказом, которую, естественно, по прочтении сейчас же рву на мелкие кусочки. Пятьсот граммов… тысячу граммов. С пакетом под мышкой я выхожу в определенный вагон трамвая, и около меня появляется господин, подающий условный знак. Я незаметно передаю ему пакет, а на следующий день получаю почтовый перевод. Конечно, на вымышленное имя. Зачем мне отказываться давать сведения? Но они вам не помогут! Вы же не хотите, чтобы я начал фантазировать и называть имена людей, которые никогда ничего у меня не покупали? Это только добавит вам лишней работы. Нет, по этому вопросу мне сказать нечего! Суду хватит и того, что я откровенно сознался в своем участии в этой афере. Вы же видите, я ничего не скрываю… Ван Хаутем пожал плечами. Он собрал улики, что велась запрещенная торговля наркотиками, арестовал главного участника и получил от Ивера письменное признание. Для начала прокуратуре этого хватит. Он отослал Ивера в камеру, усадил Ван Хохфелдта и обоих помощников за составление обвинительного заключения по делу Ивера, а сам позвонил Вилденбергу. — Дело о бриллиантах закончено. Когда вам удобно принять меня? Он говорил спокойно и бесстрастно, но в глубине души был все-таки очень и очень доволен, что выполнил обещание, данное прокурору, и уложился в эти двадцать четыре часа. — Ну и ну! — Вилденберг не скрывал радостного удивления. — Да еще раньше срока! Похоже, на Эландсграхт почувствовали, что за последний час ваше имя неоднократно склоняли здесь, в этом здании. Началось с телефонного звонка некоего рассерженного господина из Берна, считающего себя обойденным и обманутым. Генеральный прокурор просто возмущен нотацией, которую ему прочел Людвиг Целлер. В довершение всех неприятностей наша голубоглазая приятельница испросила аудиенцию у генерального прокурора. Для защиты интересов своей фирмы. Фройляйн Мигль не обвиняет вас в нечестной конкуренции, но отстаивает свое право на кусок пирога. Если бы вы не позвонили, через минуту-другую я сам передал бы вам распоряжение генерального прокурора подробно доложить ему о состоянии расследования. Если у вас нет серьезных возражений, фройляйн будет присутствовать на докладе. Скажем, через час в кабинете менеера Вермеера? — Я должен докладывать при швейцарке? — Генеральный прокурор считает, что так будет лучше всего. Он хочет показать, что амстердамской полиции скрывать нечего, и надеется, что вы сумеете убедить швейцарку в том, что ее притязания на страховую премию основаны на песке. Таким ходом он рассчитывает отделаться от Целлера. Вы ведь не подведете его? — Конечно, нет! Но дел-то два. Бриллианты и морфий. Последний действительно выследила она — этого нельзя отрицать. — Хорошо. Пусть решает генеральный прокурор. В вашем докладе есть какие-нибудь служебные тайны? — Нет. Следствие закончено. Швейцарка нам больше не помешает. Кроме того, Фрюкберг сам во всем признался. Вы уже слышали, что парижская полиция задержала в Гавре остальные ценности, награбленные на Ривьере? — Нет. Хорошая новость. А швейцарка об этом знает? — Думаю, да. Вчера вечером по телефону Целлер потребовал, чтобы я не совал нос в его дела. Я возразил, что в расследовании ривьерского ограбления ему уже нечего делать. Не знаю, как он на это реагировал, потому что я сразу повесил трубку. Потом он, вероятно, сообщил об этом фройляйн Мигль. — Так, значит, в четверть двенадцатого у генерального прокурора! До встречи, комиссар. Они сидели вчетвером вокруг большого письменного стола Вермеера. Сам генеральный прокурор в своей любимой позе: откинувшись на спинку кресла, соединив перед собой кончики пальцев обеих рук и глядя на Ван Хаутема, сидевшего напротив. Вилденберг расположился рядом со своим старшим коллегой, а молодая швейцарка немного позади, у окна. — Я, — медленно начал комиссар, — ограничусь изложением той части дела о бриллиантах, которая разыгралась здесь, в Амстердаме. Как выяснилось, Фрюкберг, главное действующее лицо, был посредником в переписке между иностранцами. Не думаю, чтобы он ограничивался этим: вероятно, он еще предоставлял свою контору для встреч, носивших весьма доверительный характер. Во время войны он был связан с немецкой разведкой и, видимо, тогда же завел знакомых, которые с сорок девятого года начали пользоваться его услугами в Амстердаме. Откуда узнали его адрес и почему к организации ложного маршрута перевозки ценностей, награбленных на Ривьере, привлекли именно его, наверное, покажет следствие, проводимое моим французским коллегой Фиделем. Фрюкберг утверждает, что он и сам этого не знает. Для нашего следствия этот пункт имеет лишь второстепенное значение. Гораздо важнее то, что в середине ноября за ленчем — Фрюкберг обыкновенно завтракал в ресторане «Порт ван Клеве» — с ним заговорил незнакомый человек, подавший тайный знак, который в ходу у шпионов. Человек этот назвался Кергадеком, но один из моих агентов опознал в нем Симона Роллара, мелкого парижского мошенника, замешанного — как стало известно из других источников — в попытках тайно вывезти из Франции ривьерскую добычу. Этот Кергадек, или Роллар, сделал Фрюкбергу весьма странное предложение: рано утром первого декабря ему вручат пакет, содержащий девяносто шесть бриллиантов. Камни самым искусным образом спрятаны в шести кусках дорогого туалетного мыла, и передать дальше их нужно в той же фабричной упаковке, в какой они находятся сейчас. О том, что в мыле прячут драгоценности, мы слыхали и раньше, но господа из ривьерской банды применили совершенно оригинальный способ. Они подкупили рабочего на мыловаренной фабрике, он-то и выполнил задачу в присутствии одного из членов шайки: вначале прессформу наполовину заполняли мыльной массой и закладывали в нее драгоценные камни, затем форму заполняли доверху и клали под пресс. После формовки на поверхности готового куска мыла не было ни малейшего следа, что внутри спрятаны алмазы. Обнаружить их можно было только при помощи рентгена. Естественно, Фрюкберг ожидал, что ему поручат передать эти две коробки (по три куска в каждой) другому лицу, которое переправит посылку дальше. Но дело обстояло совсем не так. Наоборот, этими бриллиантами, оказывается, решено было пожертвовать, чтобы отвлечь внимание полиции от того, что происходит во Франции с остальными похищенными драгоценностями. Для этой цели один из кусков мыла был надрезан бритвой, так что его можно было разломить пополам. При этом из одной половинки выглядывало несколько бриллиантов. Попади такой кусок в руки полиции — тотчас же началось бы расследование. И Роллар и Фрюкберг понимали: разыграть эту необычную операцию так, чтобы она выглядела правдоподобно, — дело нелегкое. Надо было создать впечатление, что коробки с мылом по ошибке попали не в те руки. И вот что они придумали. Первого декабря Фрюкберг должен был неожиданно выехать из пансиона. Он знал, что, по всей вероятности, его номер сейчас же займет Терборг. И если передать замаскированные бриллианты «менееру из четвертого номера», то они попадут в руки состоятельного молодого адвоката, который наверняка немедля известит полицию о странном подарке, а не поддастся искушению поживиться за чужой счет. Следствие быстро установит связь между переданными коробками и шведом, только что уехавшим из пансиона. Конечно, Фрюкбергу придется самому выпутываться из неприятной ситуации. Но за труд и за беспокойство ему хорошо заплатят. Однако Роллар оказался ненадежным посредником. Ему стало жаль так просто взять и выбросить на ветер девяносто шесть бриллиантов. Что, если отдать только половину, а вторую коробку поделить между собой? Правда, тогда полиции достанется не вся посылка, но что из этого? Пусть шайка думает, что получивший посылку смухлевал и просто-напросто присвоил часть богатства, так неожиданно свалившегося ему в руки. Даже если бандиты вздумают прощупать Терборга — а после всего случившегося его, вероятно, будет охранять полиция, — он все равно не сознается в краже. Фрюкберг согласился, что в таком плане кое-что есть, и обещал во второй половине ноября еще раз поразмыслить над этим. По мере того как план обретал четкие контуры, шведу становилось все ясней, что, как исполнитель, он имеет полную возможность обмануть Роллара, который является только посредником. Отчего бы ему не оставить себе все сорок восемь камней? Роллар не может выдать его банде, потому что этим выдаст самого себя. Итак, он начал готовить двойную фальшивую игру, прекрасно понимая, что надо быть очень и очень осторожным, чтобы не сломать себе шею. Он уведомил своих клиентов по обмену корреспонденцией, что первого декабря уезжает в Швецию и некоторое время не сможет выполнять свои посреднические обязанности. Далее он разработал план, как достигнуть своей цели, не подвергаясь особому риску. Но он забыл об опасности, грозящей с другой стороны. Посылка небольшой части награбленного в Нидерланды была специальным маневром, рассчитанным на то, чтобы направить ищеек по ложному следу. Таким образом, были шансы, и немалые, что уголовно-розыскные органы, занимающиеся раскрытием этих ограблений и поисками награбленного, обратят внимание на переезд Роллара и перенесут свою деятельность в Амстердам, чтобы вмешаться, если сюда начнут поступать ривьерские ценности. И действительно, в конторе главного действующего лица появляется Труди Мигль и своей нелепой болтовней, успев незаметно сделать несколько микроснимков, возбуждает в нем подозрительность. Когда вечером тридцатого ноября Фидлер представил ее как новую постоялицу, Фрюкберг забеспокоился еще больше. Он стал осторожней, но приготовления зашли уже так далеко, что отступать было некуда. На следующее утро, первого декабря, он встретил Роллара на Центральном вокзале с парижским поездом в десять ноль четыре. Француз без неприятностей прошел таможенный досмотр, и Фрюкберг получил две коробки мыла. Одну коробку, как договорились, он должен был переслать с нарочными в пансион Фидлера. Камни, спрятанные в другой коробке, они собирались поделить между собой, и Фрюкберг должен был извлечь их из мыла, а в двенадцать часов в ресторане «Порт ван Клеве» передать своему компаньону его долю — двадцать четыре бриллианта. Оба знали, что находится в коробках и как были спрятаны бриллианты. Никаких сомнений в правильности дележа быть не могло: передав Роллару двадцать четыре бриллианта, швед отдавал ровно половину, потому что все камни были совершенно одинаковы и равноценны. Фрюкберг сумел убедить Роллара, что для его же безопасности будет лучше, если швед все сделает один. Он рассказал, что за ним следит иностранный сыщик и что Роллар, появляясь в его обществе, подвергает себя опасности. Поэтому они расстались на перроне, и швед поспешил к себе в гостиницу, расположенную недалеко от вокзала. Там, в ванной комнате, он горячей водой вымыл бриллианты из трех кусков мыла. Как я уже говорил, он вовсе не намеревался делиться добычей с Ролларом и решил переслать в пансион сорок восемь камней в сигарной коробке. Когда банда узнает, что упаковку изменили, это внесет еще большую путаницу, а сам Фрюкберг, если до него доберутся, будет твердить, что передал все, как условились. Зная, что лучший способ спрятать вещь — не прятать ее, а положить на видное место, он взял из оставшейся коробки один кусок мыла, несколько раз вымыл им руки и оставил мыло на умывальнике, а коробку бросил на видное место, на камин. Он и не думал встречаться с Ролларом в двенадцать часов в ресторане «Порт ван Клеве». Примерно без четверти час он вышел на улицу с аккуратно завернутой сигарной коробкой в кармане. Несмотря на риск, что полиция сможет в будущем получить его приметы и по ним опознает бывшего жильца четвертого номера, он решил переслать коробку в пансион через контору по доставке покупок на дом. Ведь другой то возможности не было. Стремясь свести к минимуму опасность быть узнанным, Фрюкберг держался многолюдных улиц, и вот на Калверстраат он случайно заметил, что какой-то пожилой даме сделалось дурно. Еще не помышляя о том, как бы сделать ее своей соучастницей, он поддержал даму, помог ей добраться до кафе и позаботился, чтобы она подкрепила свои силы. Она совсем пришла в себя, и вскоре он убедился: эта дама из тех, кто считает делом чести на добро ответить добром. Как решительный человек — а преступник не может быть мямлей, — Фрюкберг ухватился за возможность сыграть на ее благодарности. Сославшись на спешное совещание и намекнув, что, оказывал ей помощь, слишком задержался и теперь из-за недостатка времени не успевает выполнить простое, но крайне важное поручение, он сумел повести дело так, что дама сама вызвалась доставить пакетик по адресу. Он следил за ней, пока не убедился, что слуга Фидлера взял пакет, затем вернулся в «Гронинген», где чувствовал себя в безопасности, так как этого адреса никто не знал. На следующее утро он первым делом спросил утренние газеты. О неожиданном появлении в пансионе на Регюлирсграхт коробки с драгоценностями там не было ни слова. Это его не насторожило, потому что утренние газеты печатаются ночью и полиция, возможно, еще не успела известить прессу. Но и вечерние газеты не принесли желанной сенсации. Разочарование было страшное. Теперь Роллар мог сообщить своим хозяевам, что Фрюкберг скрылся с бриллиантами, а значит, его будут преследовать люди куда более опасные, чем полицейские агенты. Тогда он вспомнил, что Рулофс, его сосед по пансиону, живший в пятом номере, обычно по четвергам уходил вечером прогуляться, а чтобы незаметно выйти из дому и вернуться, пользовался подвальным люком в задней части дома… Спокойный голос последовательно изложил все ночные происшествия и перечислил меры, принятые полицией. Ван Хаутем рассказал, как найденные фройляйн Мигль запасы морфия поначалу внесли немалую путаницу в расследование и как наконец удалось выяснить правду и в этом вопросе. Комиссар обобщил свидетельские показания, на которых основывались его выводы, и отметил, что признания, сделанные Фрюкбергом в присутствии свидетелей, подтвердили и дополнили его первоначальные предположения. Когда он наконец замолчал и убрал в портфель свои заметки, генеральный прокурор обернулся к швейцарке, ради которой комиссар делал свой доклад по-немецки: — Как видите, фройляйн, я предоставил вам полную возможность подробно ознакомиться с тем, как велось расследование. Нет ли в докладе комиссара чего-либо неясного для вас или противоречащего известным вам фактам? Труди явно не ожидала от нидерландской прокуратуры такой откровенности. — Нет, — сказала она, немного подумав. — Менеер Ван Хаутем совершенно точно осветил весь ход расследования. Может быть, следовало только ярче выделить тот неоспоримый факт, что именно я значительно облегчила и ускорила работу следствия, задержав обвиняемого и передав его в руки полиции еще прежде, чем у комиссара появились против него улики, а также то обстоятельство, что это я обнаружила и указала Ван Хаутему тайник с морфием. По мнению Людвига Целлера, в данном случае эти два пункта дают ему право голоса в суде. — Нам доставит большое удовольствие, — вежливо отвечал Вермеер, — в окончательном протоколе отдать должное вашему плодотворному участию в обоих этих делах, и прокурор в своей речи, несомненно, выразит вам нашу благодарность. — Целлер рассчитывает на это. — Молодая женщина обрела свою прежнюю самоуверенность. — Но ему гораздо важней получить в свое распоряжение бриллианты и конфискованный морфий. Он нисколько не возражает разделить с местной полицией лавры успешного расследования, но дело есть дело. Он абсолютно убежден, что вы не будете оспаривать его требования. В интересах нидерландского правосудия передать задержанные вещи наиболее достойному участнику расследования. Целлер понесет значительные убытки, если страховую премию присвоят другие, а ему в утешение останется только сознание своих заслуг в этом деле. — Боюсь, — дружелюбно сказал Вермеер, — Людвигу Целлеру будет трудновато юридически доказать, что в захвате конфискованного имущества он сыграл главную роль. Если я правильно понял комиссара, морфий, так ловко обнаруженный вами, вы уступили амстердамской полиции без всяких предварительных условий. Теперь о бриллиантах. Половина из них была в руках полиции еще прежде, чем вы узнали, что они находятся в Амстердаме. Другую половину выследил и нашел лично сам комиссар в совершенно неизвестном вам месте и в совершенно неизвестной вам упаковке. При всем желании не могу себе представить, как Целлер при таких обстоятельствах собирается отстаивать свой приоритет. И наконец, что касается задержания Фрюкберга. Противозаконно, под угрозой револьвера, лишив человека свободы и не передав его немедленно полиции, вы совершили уголовно наказуемый проступок. Поэтому, если уж ваш хозяин решил добиваться удовлетворения своих необоснованных притязаний, самым разумным с его стороны было бы обратиться в суд обычным путем, заручившись предварительно квалифицированной юридической поддержкой. — Разрешите мне, — заметил Ван Хаутем, — кое-что добавить к этому. Мне стало известно, что здесь, в Амстердаме, в охоте за ривьерской добычей участвовало также парижское отделение детективного бюро Паркингтона. Таким образом, Целлеру придется считаться с тем, что в таком же положении, как он, находятся и другие заинтересованные лица. — Что будет делать Целлер, меня не интересует, — заключил генеральный прокурор. — Теперь фройляйн Мигль может подробно информировать свое бюро о состоянии дел. В этом и заключалась цель настоящего совещания. — Он встал и попрощался с Труди, которую последнее замечание Ван Хаутема поставило в тупик. — Будьте любезны, оставьте прокурору свой адрес. Вы понадобитесь менееру Вилденбергу как свидетельница. До свидания, фройляйн. В случае чего обращайтесь прямо к прокурору. Ошеломленная Труди хотела что-то возразить, но безуспешно. Во-первых, Вермеер мягко, но настойчиво оттеснил ее к двери, а во-вторых, дав Ван Хаутему повод рассказать подробности о встрече с Мироделем, она ступила бы на скользкий, коварный лед… Только когда в коридоре затихли ее удаляющиеся шаги, генеральный прокурор опять сел на свое место. — Вы рассказывали так подробно, менеер Ван Хаутем, и все-таки одну вещь я пока не вполне уяснил. Правда, есть и другие мелочи, но всему свое время. Фрюкберг мог спокойно удрать с богатой добычей, зачем же он подвергал себя такой большой опасности? Ведь, забравшись ночью в пансион, он рисковал всем; он же мог предполагать, что швейцарка будет его подкарауливать. Кроме того, это надолго задержало его в Амстердаме, где его могли выследить и Роллар, и фройляйн Мигль. Если он решил завладеть и теми бриллиантами, которые надо было передать Терборгу, почему он не скрылся еще утром первого декабря, как только получил в свое распоряжение две коробки мыла? Ван Хаутем, не привыкший к сигарам, задумчиво покусывал великолепный экземпляр, которым его угостил Вермеер. — Видите ли, — произнес он наконец. — В самом начале Фрюкберг был готов выполнить поручение, данное ему через Роллара, во всяком случае хотя бы частично. Роллара он не боялся. Вероятно, понял, что тот не велика птица. Не забудьте, сам он отнюдь не был новичком! Но он опасался мести могущественной шайки, которая запросто выбросила триста тысяч — в такую сумму Бернстейн оценил весь комплект, — чтобы открыть путь миллионам. Если эти ловкачи призовут его к ответу, выгодней будет не отмалчиваться, а с полным правом заявить, что он выполнил свое поручение в точности. Однако все его расчеты полетели прахом, так как я не огласил в газетах, что Терборг со своей коробкой пошел к Ван Хохфелдту. Фрюкберг угодил в ловушку, которую я задумал сразу же, как только понял, что камни переданы по неверному адресу нарочно. Раз есть мышка, значит, и хвостик покажется. Я решил, что узнать правду можно, только создав впечатление, что Терборг решил воспользоваться неожиданной удачей. Ведь пакетик «для менеера из четвертого номера» передали вовсе не затем, чтобы сделать Терборгу дорогой подарок. Как я уже сказал: Фрюкберг угодил в ловушку. Теперь, чтобы шайка не подумала, будто он прикарманил всю посылку, Фрюкбергу следовало что-то предпринять. Активно вмешаться. И, пожалуй, главное было не похитить коробку с бриллиантами, а привлечь внимание полиции к Терборгу. Он надеялся добиться этого, напав на Терборга и легко ранив его. Вся операция заняла бы несколько минут, тем более что пробраться в дом не составляло труда: ведь Рулофс на время своей ночной прогулки оставлял подвальный люк открытым. Я устроил так, чтобы, войдя в комнату Терборга, сразу можно было заметить сигарную коробочку, завернутую в бумагу. Она лежала на камине. Вряд ли Фрюкберг рассчитывал найти коробку. Но — такова уж психика преступника, — увидев пакетик, он не мог не украсть его — целое состояние, которое само давалось в руки. Он развернул бумагу и убедился, что коробка та самая. Только оказавшись на Кейзерсграхт, он увидел, что бриллиантов в коробке уже нет. — Хорошо. Это вы растолковали убедительно. Теперь о другом. Вы тотчас приказали хранить в тайне, что Терборгу достались краденые ценности. И поступили так потому, что, как вы говорите, с самого начала поняли: посылку передали по ложному адресу нарочно. Что натолкнуло вас на эту мысль? — Но это же яснее ясного! Мы почти сразу же установили, что находка представляет собой часть драгоценностей, похищенных на Ривьере. Но раз уж французская полиция при всем ее опыте не сумела пока обнаружить ни преступников, ни их добычи, значит, там имеют дело с виртуозами воровской профессии. Выходит, и я столкнулся с тем же противником. Коль скоро они решили наконец реализовать свою добычу, то, надо полагать, продумали план пересылки краденого до мельчайших подробностей. Если в назначенное время не окажется на месте одного передаточного звена из цепочки, то при правильной организации дела посылка задержится, и все. Но ни в коем случае драгоценный товар не передадут постороннему лицу. Только совсем уж наивный человек будет рассчитывать, что солидная пожилая дама так запросто, на ступеньках крыльца, передаст слуге пакетик стоимостью по меньшей мере в сто тысяч гульденов, не убедившись, что он попал в руки того, кому предназначался. Все это слишком бросалось в глаза, менеер Вермеер, а меня учили, что самой большой ошибкой следователя является недооценка противника. Поэтому я понял, что пожилая дама не имеет отношения к преступникам и они обманом убедили ее выполнить их поручение. Тогда я дал объявление в газетах и по радио. Немедленный и положительный результат убедил меня, что я на верном пути. — Теперь мне и это ясно. Но расскажите еще, откуда вам стало известно, что остальные сорок восемь бриллиантов тоже находятся в Амстердаме? Ваше предположение оказалось правильным, но почему вы так решили? Ван Хаутем посмотрел на генерального прокурора с легким упреком. — Н-да… как бы вам объяснить? К таким выводам приходишь интуитивно, в процессе расследования. Привычка. Естественно, для всякого вывода нужны основания, и они были. Во-первых, количество бриллиантов, принесенных Терборгом. Ровно половина того, что было в тиаре. Реальная стоимость этих драгоценностей определяется тем, что все девяносто шесть камней одинаковой величины и абсолютно одинаковой огранки. Зачем было делить такой комплект на две части, если контрабандный маршрут считался безопасным? Ведь при продаже терялась значительная сумма. Ну хорошо. Этому могли быть разные причины. Куда более странно другое: в Амстердаме бриллианты были явно перепакованы. Сигарная коробка куплена здесь, в городе, а упаковочная бумага выглядела совершенно свежей. Это имело для меня решающее значение. Стало ясно, что через границу из Франции или еще откуда бриллианты были перевезены в другой упаковке. Это открытие в сочетании с умышленно неправильной передачей пакетика навело меня на мысль, что амстердамский посредник на свой страх и риск запустил лапу в посылку. Конечно, тогда я не имел ни малейшего представления о том, что же произошло на самом деле. Но ведь вполне могло случиться, что о местонахождении остальных бриллиантов из тиары мне сообщит тот, кто так любезно передал пакетик «менееру из четвертого номера» в пансионе Фидлера. На первом допросе Фрюкберг плел разные небылицы, но я все-таки надеялся отыскать в этой мешанине какой-нибудь проблеск, чтобы продвинуться дальше. И не ошибся! В конце нашего разговора он как бы между прочим попросил меня взять на хранение его имущество из гостиницы «Гронинген». Очень странная просьба, менеер Вермеер. Человек, которого только что задержали, обычно думает о чем угодно, но не о своем багаже. Да и вообще просьба была излишней. Он должен был знать, что мы и так очень внимательно осмотрим его комнату и чемоданы. Откуда такая забота о своих пожитках? Я тут же выставил охрану возле его номера в «Гронингене», так как понимал, что фройляйн Мигль отнюдь не считала свое расследование законченным. В свое время она отчаянно рвалась присутствовать на допросе Фрюкберга. Только к концу дня я выбрал время, чтобы произвести обыск в гостинице. И там я увидел другого частного детектива, спрятавшегося на чердаке и только поджидавшего случая, чтобы раньше полиции самому обыскать имущество Фрюкберга. Это был Миродель, в прошлом инспектор французской полиции, а в настоящее время руководитель парижского филиала сыскного бюро Паркингтона. Еще днем я застал его врасплох в малолюдном ресторане «Арти», где они с Труди Мигль держали военный совет. Оттуда он довольно поспешно удалился, якобы желая успеть на парижский рейс. Оказалось, он остался в Амстердаме, и вот я снова встретил его, да еще вблизи того места, где ожидал найти остальные бриллианты. Это совпадение говорило о многом. То, что мы пришли к одинаковым выводам, мне стало ясно еще в ресторане, когда Миродель, прощаясь, мимоходом спросил, что же попало в наши руки. Не успел мой агент открыть дверь в номер Фрюкберга, как я уже знал, что уйду не с пустыми руками. — Как же вы догадались, что бриллианты спрятаны в мыле? — заинтересованно спросил Вилденберг. Ван Хаутем вздохнул: этак можно проболтать до утра. Но сдержал готовый сорваться недовольный ответ. — Ах вот что… — покорно произнес он. — Если достаточно долго заниматься следовательской работой, привыкаешь и догадываться. В особенности если повезет, как вы вчера сказали! Сто лет тому назад Эдгар Аллан По открыл, что самый надежный способ спрятать какую-нибудь вещь — положить ее на виду, на открытое и всем доступное место. С тех пор все полицейские помнят об этом. Ивер рассказал, что Фрюкберг не слишком разбирался в туалетном мыле. Поэтому я удивился, найдя в его убогом номере ни больше ни меньше как три куска очень и очень дорогого мыла. А уж если при обыске нас что-нибудь удивляет, мы всегда стараемся найти объяснение. У вас есть еще вопросы? Вермеер понял деликатный намек. — Нет, — со своей всегдашней любезностью ответил он. — Мы и так слишком долго отвлекали вас от работы. Хоть я и профан в делах розыска, но не могу устоять перед соблазном выразить свое мнение о том, что расследование этого загадочного случая вы и полицейское управление провели на «отлично». И не подумайте, пожалуйста, что мы с Вилденбергом только из любопытства задаем вопросы, которые могут показаться вам немного детскими. Мы интересуемся вашей работой, и особенно подробностями следственного процесса, так как оба любим увлекательные рассказы и непосредственно связаны с криминалистикой. В машине, по дороге на Эландсграхт, комиссар удовлетворенно усмехнулся. Он не любил обсуждать уже законченные дела. Но с этими двумя, видно, обсуждений никак не избежать. Хорошо еще, что за долгие годы совместной работы узнал их вдоль и поперек, что умеешь вовремя остановиться в своих рассказах. Настоящий следователь, откровенно говоря, неохотно знакомит других с тактическими основами расследования, которые, кстати, не всегда поддаются объяснению. Описать можно не все. Многое надо просто чувствовать. Широкая пасть подъезда полицейского управления поглотила Ван Хаутема, и через пять минут он уже погрузился в изучение другого дела. Тайна заблудившихся бриллиантов и без того отняла у него достаточно много времени. notes 1 Улица в Амстердаме, где находится Центральное полицейское управление. 2 Титул супруги индийского князя (магараджи). 3 Зимний праздник (6 декабря), когда святой Николай — персонаж, соответствующий нашему Деду Морозу, — приносит детям подарки. Праздник сопровождается маскарадными шествиями. 4 Здесь: сразу (лат.) 5 Это невероятно! (франц.) 6 Хорошо, мой друг (франц.) 7 Кстати, мой друг, этот мсье Терборг просто счастливчик! (франц.) 8 Вашей милой супруге! (франц.) 9 По-нидерландски в диалектном произношении «четвертый» и «десятый» могут звучать похоже. 10 Прежняя квартира (франц.) 11 Брюки гольф (англ.) 12 Что вам угодно? (франц.) 13 Полиция, а? Полицейский? Ну-ну… (франц.) 14 Вот что!.. (франц.) 15 Быстро, проворно (итал.) 16 Воскресший, оживший (лат.) 17 Здесь и дальше в тексте «легкое» отношение полиции к наркотикам объясняется тем, что в пятидесятые годы торговля наркотиками в Западной Европе не приобрела еще нынешнего размаха. 18 «Робинетт компакт № 15» (франц.) — марка дорогой пудры. 19 «Наследники фирмы Курто — Париж»(франц.) 20 Руки вверх! (нем.) 21 Драгоценные камни (жарг.) 22 Наркотики (жарг.) 23 Орудие преступления (лат.) 24 А! (франц.) 25 Он был серьезным… даже угрюмым! (франц.) 26 Как?… (франц.) 27 «Робинетт, номер пятнадцать» (франц.) 28 Итак… (франц.) 29 Кристаллический лосьон (франц.) 30 Ну конечно! (франц.) 31 Минутку! (франц.) 32 Да вы понюхайте! (франц.) 33 И какая свежесть! (франц.) 34 Мадам, вашей супруги? (франц.) 35 Между нами (франц.) 36 Да нет же! (франц.) 37 Вот так так! (франц.) 38 Смотрите… (франц.) 39 Вот видите! (франц.) 40 Естественно! (франц.) 41 До свиданья (франц.) 42 Какая жалость! (франц.) 43 Забудем старую размолвку? (франц.) 44 Счастливого пути и до свидания! (франц.) 45 Увы! Но что вы хотите? (франц.) 46 Нет ничего проще! (франц.)